Плита не пустовала. На сером камне вольно расселся человек и самым усердным видом начищал лезвие чикветты. Он, казалось, полностью ушел в свое занятие. Эрме остановилась неподалеку, разглядывая его.

Это был молодой человек лет двадцати пяти — двадцати семи. Высокий, стройный, атлетического сложения, но крайне небрежного вида. Серая рубашка промокла от пота и потемнела под мышками и груди. На левом колене штанина была продрана. Сапоги превратились в совершенные опорки — подметки едва держались, грубо пришитые через край.

Человек тщательно полировал лезвие и время от времени недовольно выдвигал вперед нижнюю челюсть, заросшую рыжей (в цвет волос) щетиной. Лицо его казалось красным от загара, и капли пота бисеринами блестели на высоком лбу. Бродяга бродягой, бандит бандитом. Правда, весьма миловидный бандит.

— Попался, Йеспер, — вдоволь налюбовавшись на столь сомнительное зрелище, негромко сказала Эрме.

Он вскинул голову и просиял широченной улыбкой, в белизне которой блеснул металл — нижние резцы были вставные, красного сфарнийского золота. Зубоскал — такое прозвище даром не дается.

— Доброго утра, монерленги! — проговорил Йеспер, спрыгивая со своего сиденья. — Рад видеть вашу светлость в добром здравии! Что ж вы стоите, я сейчас местечко расчищу!

Он принялся обрывать плети малины.

— Спасибо, Йеспер, я лучше здесь.

С этими словами она опустилась на древесный корень в паре шагов от Стола.

— Ну, как знаете, — он снова шлепнулся на камень, глядя на нее лучистым веселым взглядом. Эрме стоило большого труда не улыбнуться в ответ.

Человек, так вольно и удобно рассевшийся на каменном столе, был приговорен к смертной казни по меньшей мере в двух государствах Тормары. Впрочем, такие мелочи не в состоянии были отравить безмятежной жизнерадостности Йеспера Зубоскала. Йеспера Бледного. Йеспера Красавчика. Бездомного авантюриста Йеспера Ярне Варендаля.

— Пять лет тебя не видела, а ты почти не изменился, — заметила она.

— Все такой же дурак? — довольно сказал он. — Это точно, ничего не поменялось.

— Значит, ты назначил себя джиором Кастелло Кобризе? Неосторожно с твоей стороны.

— О, монерленги, это очень долгая история. Если кратко — мне срочно нужно было назвать дыру… подырее. Ляпнул первое, что пришло на ум. Язык мой — враг мой. Каюсь неистово.

В подтверждение своей речи он демонстративно шлепнулся на коленки прямо в малину. Эрме поморщилась. Паяц, как есть паяц.

— Это преступление, если ты забыл. Назови причину, по которой я тебя не повешу сей же час, Йеспер. Или не отрежу твой язык, избавив от врага. Но для начала поднимись на ноги.

— Легко назову пять, монерленги, — с широкой улыбкой согласился он, отряхивая штаны. — По степени возрастания важности. Первая: я благородного рода, меня нельзя казнить смертью простолюдина.

— Эти сказки можешь плести кому угодно, только не мне.

— Я не подданный его светлости герцога Джеза. Вы не вольны в моей жизни…

— Когда и кого это останавливало? Ты отщепенец, бродяга. Уж твой-то бывший сюзерен за тебя точно не вступится.

— Я подгадил банку Фоддеров.

— Мелочь, но так приятно.

— Этой ночью я был храбрым воином.

— Соглашусь, твое появление было своевременным, пусть ты и тянул до последнего и выбрал странное оружие. Принимается к сведению. И пятая?

— Я всей душой верю в милосердие самой доброй из женщин, что когда-либо занимали трон.

— Перестарался, Йеспер. Вряд ли кто-то в этом мире додумался бы назвать меня доброй. И я не занимала трон, слава Благим. Просто сторожила его, как цепная псина. Льстить не умеешь, — вздохнула Эрме. — А пора бы и научиться. Большой мальчик. Пригодилось бы.

— Не умею, — покаянно согласился Варендаль. — Оттого всегда говорю правду. Так я прощен?

— Я подумаю над этим вопросом, пока мы будем добираться до крепости. Идем. Крамер заждался. Заодно расскажешь про свои приключения.

Лицо Варендаля посерьезнело — словно облако набежало на солнце.

— Простите, монерленги, но я не могу сопровождать вашу светлость. Я должен в ближайшие дни попасть в Реджио, а путь еще долог. Я и так задержался.

— В Реджио⁈ — удивилась Эрме. — Ты что, пойдешь напрямик, через Ламейю⁈ Да, и что ты забыл в этой благонравной дыре⁈ Вот где тебя точно повесят!

— Я собирался пройти через земли обители, но эти засранцы в синем появились не к месту. Так что придется напрямик. Простите, монерленги, но дело не терпит.

— Что ж, если так, иди. Постарайся, чтобы тебя не сожрали черные медведи.

— Подавятся, монерленги. Смею я надеяться, что когда моя дорога приведет меня обратно в долину Ривары, меня не вздернут на ближайшей пинии?

— Надейся, — милостиво разрешила Эрме. — Веревки нынче в цене, жаль будет тратиться на твою грязную шею.

— Эта мысль будет греть мое сердце, — Йеспер поднялся на ноги. — Да, чуть не забыл. Я тут у вашего легионера игрушку подзанял, — сказал он, постучав по сверкающему лезвию чикветты. — Она парню все равно пару месяцев без надобности, а мне без оружия, что голышом посередь базарной площади встать… Позор один. Уж не взыщите. Жив буду — верну.

Эрме кивнула. Даже если бы она и была против, как бы она смогла помешать? Прости, Эйрик, но ты вряд ли получишь назад свою чикветту.

Однако она не удержалась от шпильки.

— Так же, как кредит банку?

— Придет время — верну и кредит, — с усмешкой ответил Йеспер. — С пенями и процентами. Доброго пути, монерленги.

Он поклонился и, вскинув чикветту на плечо, вразвалку пошел прочь вглубь чащи. Эрме смотрела на пятно пота, что расплывалось по его рубашке между лопатками.

— Йеспер! — негромко окликнула она.

Он резко остановился, словно уже заранее ожидая вопроса.

— Разве ты теперь путешествуешь в одиночку? — произнесла Эрме как можно небрежнее, уже презирая себя за то, что спрашивает.

Йеспер оглянулся. Лицо его приобрело серьезное, грустное выражение.

— Вы же знаете, монерленги, — проговорил он, — Говорят, что Маравади пьет жизни, словно вино. Уйдут двое — вернется один.

Он умолк с горестным вздохом.

Нет, до боли сжимая пальцы в кулак, подумала Эрме. Неправда! Я же не видела его на Лестнице. Не видела…

— Но мы же непутевые, — с виноватой улыбкой продолжил Йеспер. — Все не по-людски. Ушли двое — вернулось четверо.

Солнце садилось в дым. По реке, темной, скованной грубыми булыжниками набережной, шла крупная рябь. Вода врезалась в опоры, прибивая к каменным столбам моста городской сор, и спешила дальше, к Малому порту, что располагался ниже по течению.

Сам мост (самый старый из тройки мостов города Реджио, столицы герцогства Реджийского), был назван в честь Эрколэ Первого, правителя жесткого и своенравного, который поступками своими вполне подтвердил данное молвой прозвище — Безумный. Но то были дела давнего времени. Герцог давно упокоился в замковом склепе, а каменное творение и по сию пору служило людям.

Мост был тяжел, груб, но довольно широк. По краям его громоздились узкие деревянные строения — лавки и мастерские, уныло взирающие своими подслеповатыми окошками на воды Ривары, а в центре, на проезжей части вполне могли разойтись две груженые повозки. Олицетворение голой пользы, напрочь лишенной красоты, он уступал своим собратьям во всем и считался уродливым пережитком прошлого даже в таком не склонном к изящным решениям городе, как Реджио.

Человек, что стоя на набережной Овражной стороны, разглядывал мост, был под стать и сумрачному вечеру, и неуютному месту. Высокий и плечистый, он кутался в длинный темный плащ, но такая одежда только подчеркивала основательность его фигуры. Человек напоминал каменную статую, которая внезапно обрела возможность двигаться, но не спешила этим даром воспользоваться.

Сумерки нависали над водой и городом. На другом берегу, там, где начинался Чистый Реджио, зажигались окна — почтенные горожане закончили дневные дела и вернулись к домашним очагам. Со стороны Малого порта доносились крики и взрывы хохота — там открывали двери таверны, встречая матросов и отребье с Низовий. Но здесь, у старого моста было спокойно и почти безлюдно. Прошлепал сандалиями запоздавший работяга с узелком, да погонщик провел в поводу грустного ушастого мула.