— Как твое имя?

— Вейтц, госпожа. И я уже два года как взрослый, восемнадцать зим разменял. Не смотрите, что тощий.

— Тебя не помешало бы высечь за дерзость, Вейтц, — заметила она. — Но дело весит больше слов. И твои сегодняшние дела искупают твои речи. Я бы могла сказать тебе: подожди пару лет и явись на плац в урочный день. Но я не стану тебе лгать. Ты служишь банку Фоддеров. Мы не берем в герцогскую гвардию никого, кто служил или служит Дражайшему Иеремии и его родне. Иногда судьба выбирает прежде, чем выбор сделаем мы сами, Вейтц.

Парень закусил губу, словно пытаясь скрыть разочарование. Глаза его вспыхнули, словно два уголька.

— Мужчина сам выбирает свой путь, — процедил он. — Болт арбалетный на судьбу!

Не говоря больше ни слова, он нагнулся, схватил самострел и бегом бросился прочь — камни шуршали, когда он сбегал по осыпи. Повисло молчание.

— Иногда я думаю, — начал Крамер.

— Не думай, — резко оборвала его Эрме. — Это вредно. Ступай, проверь, как там лошади. А вы двое, что встали⁈

Крестьяне снова взялись за свое грязное занятие. Эрме пошла напрямик через поляну, осматривая тела. На душе было мерзко. Несколько раз она останавливалась, вглядываясь внимательнее, и то, что она видела, наполняло разум сомнениями и тревогой. С каждым шагом она убеждалась: здесь на забытой Благими террасе среди виноградников случилось нечто, чему не было примеров в естественной истории Тормары. Нечто пугающее. Нечто скверное.

Я должна это обдумать. Должна понять. Должна разгадать эту загадку. Так твердила она себе, стараясь запомнить все подробности. Ничего нельзя упустить. Ничего нельзя потерять…

Эрме кружила и кружила по поляне, точно ворон над падалью. Ноги заплетались. Наконец она обнаружила, что пялится в одну точку, без всякого подобия мысли, а Крамер пристально наблюдает за ней с почтительного расстояния.

Тогда она вернулась к дымному кедру. Расстелила плащ на траве. Села и долго смотрела, как шевелятся ветви на фоне луны, пока они не начали расплываться.

Утром, подумала Эрме, опуская голову на седло. Утром, все утром…

Вейтц вернулся перед рассветом, когда небо уже серело. Томмазо услышал, как зацокали копыта на тропе, как скрипнула, отворяясь, калитка.

Они просидели молча весь остаток ночи — в темноте и неподвижности. Светильник погас. Тетка Джемма горбилась у у окна, напрасно таращась во мрак, Томмазо скорчился на топчане, постепенно наполняясь все большей злостью. Твареныш решил поглумиться! Ничего — он за это заплатит! Томмазо придумывал способы мести, один изощреннее другого, но время шло, и он невольно внезапно задумался: а что если дурень Вейтц и в самом деле сгинет или уже сгинул в сумраке, разодранный в клочки порождениями ночи⁈

И как тогда? Как возвращаться к границе одному и без лошади⁈

Один раз тишину нарушило дребезжанье тележной оси на дороге внизу. Женщина встрепенулась, но звук проследовал мимо и вскоре замер вдали. И снова потянулось время. Свежело. Светлело. И вот, когда он уже совсем уверился, что ненавистный щитоносец получил свое, гаденыш вернулся.

Тетка Джемма выглянула в окно и ахнула. Вейц был один. Мерина он вел за собой в поводу. Обе лошади шли шагом.

Крестьянка поспешила наружу. Томмазо наблюдал с подоконника. Вейтц спрыгнул наземь, тяжело ударив подметками в пыль. Он что-то сказал подбежавшей женщине, и та словно бы посветлела лицом и принялась торопливо расспрашивать. Вейтц отвечал, попутно занимаясь своим конем: поправил попону, потуже затянул подпругу, выровнял стремена. Наконец он оставил свое занятие и пошел к дому. Томмазо отскочил от окна.

Он представлял этот момент ночью. Как сплеча врежет гаденышу в морду, чтобы тот знал, как подставлять честного человека, чтобы понял, что с ним, Томмазо, нельзя играть в подлые игры. С ним вообще нельзя играть!

Вейтц вошел в комнату, и вся решимость Томмазо моментально испарилась. Оруженосец шел вразвалку, тяжело, и нагловатое лицо его казалось усталым и даже каким-то… задумчивым, что ли? Если, конечно, предположить, что Вейтц обладает способностью думать…

— Собирайся, сморчок! — позвал он. — Едем!

Затем, не глядя, вскинул на плечо ремень своей торбы. Подошел к столу, плеснул в чарку из кувшина. Залпом выпил.

— Доброе вино, — сказал он, обращаясь не к Томмазо и не к тетке Джемме, а к утреннему свету за окном. — Доброе.

Тетка Джемма молча сунула ему в руку тряпицу с парой лепешек. Тот взял с коротким кивком и, не оглядываясь, пошел вон из дома. Томмазо поплелся следом. У лошадей Вейтц остановился, развернув сверток, разломил лепешку пополам. Одну половинку скормил своему серому, другую — мерину. Раскрыл торбу, чтобы спрятать остатки. Покопался в барахле. Еще покопался. Перевел взгляд на Томмазо.

Вот все и выяснилось, подумал тот.

— Ублюдок, — проговорил он, стараясь вложить в это слово всю ненависть и презрение, на какие был способен. — Мразь и ублюдок.

Он напрягся, ожидая взрыва ответной ярости, но Вейтц со странным спокойствием улыбнулся.

— Ублюдок, — согласился он и добавил бесцветным тоном. — Зато не трус.

И это было сильнее пощечины.

Они сели в седла и двинулись прочь со двора. Уже у поворота тропы Вейтц оглянулся на домик под апельсиновым деревом и женщину, закрывавшую за ними воротца.

— Доброе вино, тетка! — внезапно во всю глотку заорал он и рассмеялся, посылая коня рысью.

Томмазо не спешил его догонять. Они сделали с милю, прежде чем оруженосец наконец соизволил придержать серого.

— Эй, сморчок! — внезапно прошептал Вейтц, когда они поравнялись. — Не вздумай сказать ван Эйде или Трандуони, что здесь было! Добром прошу — молчи!

Он быстро крутанул лезвие ножа меж пальцами, направив острие на Томмазо. Тот вздрогнул, но Вейтц уже спрятал оружие и улыбнулся своей всегдашней мерзкой улыбочкой.

Деревья устало шелестели листвой. Солнце едва поднялось, но уже ощутимо припекало. День обещал быть еще жарче предыдущего.

Эрме осторожно пробиралась по чащобе, стараясь придерживаться изначально выбранного направления. Она отправилась в путь одна, оставив Крамера на опушке — зевающего и недовольного таким ее безрассудством.

Здесь не было троп, лишь переплетения корней, покрытые бурым лишайником и опадающими ломкими листьями. Лес был так же измучен зноем, как и вся долина. Птицы молчали. Зато дышать стало легче — омерзительный чад костра, устроенного крестьянами, ветер отнес в сторону и вниз.

Как только они вернутся в крепость, она примет ванну, даже если придется собрать всю воду в городе. Сожжет всю одежду. А после найдет колодец поглубже и швырнет туда футляр с инструментами. Если бы только можно было так же выкинуть воспоминания прошедшей ночи, забыть, пустить все на самотек. Но нет, уже не выйдет…

Слева, в гуще терновника показался серый каменный бок. Эрме пошла напрямик, через заросли дикой малины. Она не сомневалась, что если кто-то и прячется в лесу, то именно в таком месте. Не сомневалась с той самой минуты, когда крестьяне сказали, что поблизости есть Стол.

Когда-то здесь, наверно, была расчишенная поляна, но сейчас малина и терн заполонили все вокруг, так что каменные плиты подымались прямо из кустарника. Пять камней стояли вертикально — все разного уровня, самый малый по колено Эрме, самый высокий — на две головы выше ее роста. Шестой камень — гладкая округлая плита — лежал на земле, и плети малины плотно обвивали его серую грудь.

Такие места называют Столами Скитальцев, и они есть везде в Тормаре. Везде, где выращивают виноград и приносят дары Повелителю лоз и его веселой свите. Осенью в последнее полнолуние перед Паучьей полночью сюда являются окрестные виноградари, молча выбивают дно бочонка, заливая камень лучшим молодым вином, и удаляются прежде чем, оно впитается в землю. В другое время сюда по доброй воле и нос не кажут.

В этот год обряд не состоится, с горечью подумала Эрме. Повелитель лоз останется трезвым.