— Торо отказались от тела, — извещает его примо-квестор.

— Так, значит, я в общую, — равнодушно кивает Дольчино, — к бродягам.

— Подожди. Я распоряжусь, когда придет время. И еще, — примо-квестор обращается к Асканио. — Вчера в герцогском замке я видел живописца, работавшего над какой-то фреской. Передай ему мой приказ: пусть явится либо сам, либо пришлет толкового ученика, чтобы зарисовать ожоги. Подробно. В цвете.

Приказ приводит в изумление не только Асканио, но и вызывает слабую тень недоумения на лице палача. Однако оспаривать распоряжения примо-квестора не принято.

Палач поворачивается, чтобы уйти, но тут в дверь снова стучат, на сей раз очень осторожно.

— Войдите! — приказывает примо-квестор, и в дверь протискивается стражник в «синичьей» черно-желтой тунике.

— Дозвольте доложить, ваша милость? — робко спрашивает он и в ответ на милостивый кивок Асканио продолжает. — Я, стало быть, докладаю: мертвяка встретил.

Подобное заявление оказывается чересчур смелым даже для примо-квестора. Он и его расторопный помощник переглядываются. Асканио демонстративно поводит носом:

— Не посещал ли ты с утра таверну, солдат?

— Никак нет, не посещал. А встретил вовсе даже в тот день, когда в оцеплении стоял у того раскуроченного дома на мосту Эрколэ Безумного.

Примо-квестор и Асканио вновь обмениваются взглядами.

— П родолжай, солдат, — требует примо-квестор. — Как выглядел твой мертвяк?

— Да, ничего так, бодренький, румяный.

— Тогда с чего ты взял, что он мертв?

— Так я его узнал. Я как увидел, что он у моста крутится, так у меня потом все время в башке свербило: видел ведь, видел где-то. А вспомнить никак. А тут как просветление нашло: это ж Гвидо Заноза!

Асканио в недоумении смотрит на примо-квестора. Джулио Бравенте чуть морщит лоб, прикрывает глаза, словно это помогает мыслить, и внезапно размеренно произносит:

— Гвидо по прозвищу Заноза. Юн, но насквозь испорчен. Мать неизвестна. Отец неизвестен. Место рождения неизвестно. Точный возраст не установлен. Утверждал, что четырнадцать, но явно занижал, рассчитывая на помилование. Осужден за кражу бочонка с зернами перца с герцогского склада. Пойман с поличным. Вину признал, оттого пытке не подвергался. Приговорен к повешению в день Зимнего Солнца. Поутру в день казни найден без признаков жизни на полу общей камеры. Вероятно, от ужаса принял дурманящее зелье.

— Во-во, — радостно подтверждает стражник. — Он самый и есть, ваша милость. Это ж я его в суд доставлял. Он еще обложил меня последними словами, а после, когда приговор объявили, сопли жевал вперемешку со слезами… Аж жалко стало, право слово.

Бравенте морщится, и солдат испуганно замолкает.

— Прибереги свою жалость для достойного предмета, стражник. Еще раз повторю вопрос: как выглядел твой Гвидо Заноза? Опиши подробно.

— Ну как… заматерел, конечно. Но рожа знакомая — рыжая, бесстыжая, и улыбочка та самая. А еще зубы… А того Занозы свои были, а у этого красные, золотые. Дорогущие, поди! — с явной завистью говорит солдат, чьи зубы оставляют желать лучшего.

— И куртка красная? — дополняет Бравенте.

Пораженный такой прозорливостью начальства стражник выкатывает глаза и торопливо кивает.

— Ты помнишь этого сопляка, Дольчино?

Палач пожимает плечами, не меняя профессионально-равнодушного выражения лица.

— Да сколько народа через мои руки-то прошло, ваша милость? Разве упомнишь? Слилось все.

— Возможно. Свободны оба. Ты знаешь свой долг, солдат. Это радует.

— Какая интересная компания собралась на барке «Болотная тварь», — замечает примо-квестор, снова оставшись вдвоем с помощником. — Просто не терпится познакомиться и послушать.

— Дольчино умеет извлекать истории, — соглашается Асканио. — Могу я спросить, ваша милость?

— Спрашивай.

— Я просто не первый раз замечаю за эти годы… Вы… всех их помните?

— Ты про смертников? Да, Асканио, всех.

Тони, Тони, старый ты греховодник, как ты посмел помереть и бросить свою жену одну в этом паскудном мире⁈ Как посмел ты, окаянный, оставить ту, которую обещался почитать и оберегать⁈ Да и женушка твоя не лучше, все мечтала о непонятном, воображала себя умной, да рукастой, да талантливой — но жизнь все взяла да и расставила по местам.

Мы с тобой редкие дураки, Тони. Многого желали да малого достигли, да и то рассеялось пылью, разлетелось по ветру, ушло, словно круги на воде. Ушло и вовек не вернется…

Так горько размышляла Джованна Сансеверо, полулежа на жестком тюке в глубине душного вонючего трюма соляной барки, что почти неощутимо ползла вниз по течению. Содержимое тюка давило в спину, от спертого воздуха свело глотку, но Джованна лишь смутно ощущала все эти неудобства. Тяжелая, словно сотни блоков камня, тоска согнула плечи и отодвинула телесные скорби прочь.

В трюме было полутемно. Слышался приглушенный массой груза плеск воды в борта, скрип железной цепи, на которой покачивался крошечный фонарик со слабенькой оплывшей свечкой да изредка мощные всхрапывания: неподалеку, упав голым пузом на соляной мешок, сладко, словно на мягчайшем тюфяке, почивал Йеспер Варендаль. Кожаная куртка, замаранная грязью и травяной зеленью, сползла с его спины, и Джованна видела старые, почти изгладившиеся полосы шрамов. Она смутно помнила дни, когда эти шрамы выглядели совсем свежими, но тогда она не интересовалась, откуда они взялись. Просто мазала купленной у аптекаря мазью, пока Антонио толковал в подсобке с Танкреди. Меньше знаешь — крепче спишь.

Танкреди. С него все началось, с лиса-искусителя, поселившего в сердце Тони веру в то, что Сансеверо способны на нечто большее, чем честно плавить лунные стеклышки для окон и выдувать разноцветные бусины. Сейчас Джованна, пожалуй, плюнула бы в смеющиеся зеленые зенки и послала бы наглеца куда подальше. А то и по роже бы двинула и плевать на все последствия! Ну, может, случай еще и представится… Надо было сразу стеречься, как только она прознала, что на самом деле этот то ли мошенник, то ли наемник, то ли невесть кто — знатного рода. Восьмой сын герцога, как никак. Или девятый? Даром что из захолустного герцогства на краю карты, коего и название-то сразу не вспомнишь, но сын герцога. Законный. Правда, теперь вроде бы уже седьмой (или восьмой?) брат нового правителя, что сути не меняет.

А эти двое… Он ведь тоже пришли от Танкреди. Что они для него? Что он им наобещал?

Женщина (кажется, Фран) не спала — это Джованна знала точно. Она сидела чуть в стороне, загородившись тюками так, что вся ее фигура оставалась скрытой тенью. Лица ее Джованна так и не рассмотрела толком. На погосте было некогда, а после незнакомка старательно куталась в плащ. Вела она себя почти бесшумно, но Джованна видела, как медленно поворачивается лезвие узкого кинжала, который Фран не выпускала из рук. Она крутила кинжал, медленно, размеренно, минута за минутой, час за часом, и Джованна постепенно привыкла к ощущению того, что в паре пьед от нее обретается кто-то с обнаженным оружием и неясными намерениями. Сама Джованна словно погрузилась в тягучую полудрему. Счет времени прервался: она не могла сказать сколько часов провела вот так приткнувшись на тюке.

Не было прошлого, не было будущего. Да и настоящего толком не существовало: только плеск воды, надсадный скрип цепи и тоска в сердце.

Тони, Тони, старый ты дурень…

Послышались тяжелые шаги, дверца люка откинулась на петле, и в трюм по лесенке спустился Рико ду Гральта. Он всю ночь провел на палубе, время от времени заглядывая в нутро барки. Небритый, помятый, он окинул усталым взглядом трюм и, убедившись, что с прошлого визита, ничего не изменилось, склонился над спящим Зубоскалом.

— Йеспер, — позвал он. — А ну, просыпайся!

Варендаль не соизволил. Тогда Рико взял его за плечо и осторожно, вполсилы, потряс. Подействовало — Варендаль открыл глаза.