— Ну как я? — Гвоздь пригладил светлые жесткие волосы ладонью, одернул новешенький черно-рыжий дублет и с надеждой посмотрел на друга. — Прилично выгляжу?

— Красавчик, — уверил Одо, критически оглядев Рамона. Тот и впрямь был ладен — широкоплеч, статен и казался старше и внушительнее своих восемнадцати лет. Сын своего отца, как одобрительно говаривала джиори Белла, ласково шлепая верзилу старшенького по шее. — Кушак только черный повяжи, он больше подойдет. И когда мимо сада пойдем, сорви веточку мирта и приколи вот тут, напротив сердца.

— А может, в зубы? — возмутился Гвоздь. — Это еще зачем?

— Не спорь, дурень. Это знак любви… любви…

Одо пощелкал пальцами, вспоминая правильный эпитет.

— А! Любви жаркой и пламенной! Жаркой и пламенной! Как звучит-то!

— Ладно-ладно, — нетерпеливо закивал Гвоздь. — Пошли уже, Комар.

Одо поспешно сгреб со стола виуэлу, и они пошли.

Разумеется, они не и пытались спуститься по внутренней лестнице — того и гляди наткнешься на кого-нибудь из домочадцев. Вопросов не оберешься. Не пошли и через двор, дабы не попасться на глаза Ренато. Гвоздь открыл лаз под потолком и они по очереди протиснулись сквозь него на покатую черепичную крышу. Осторожно ступая босыми ногами по шершавым плиткам (башмаки каждый связал шнурками и повесил на шею), пробежали к самому краю и перескочили на кровлю соседнего здания, а уж оттуда спустились по желобу водостока в переулок.

Предосторожность была не лишняя — у двери «Бравой мыши» по ночам горел предписанный законом масляный фонарь, а соседский дом считался зданием не общественным, но частным, и оттого тонул в жарком весеннем сумраке. Правда, была у этого и оборотная сторона: спрыгнув, Одо едва не вляпался прямо во что-то вязкое и дурно воняющее.

— Мигель, зараза! — выругался Гвоздь, приземляясь рядом. — Погреб чистил, всю гниль к нашей стороне вывалил.

— Тише! — оборвал друга Одо. — Отец твой услышит!

Они на ощупь напялили обувь и поспешили убраться подальше, пока кто-нибудь из соседей не выплеснул на нарушителей тишины кувшин с водой или горшок с чем похуже. Шли быстро, держась в тени домов, а чуть позже и вовсе свернули в боковую улицу — после полуночи в Алексаросе можно было наткнуться на ночную стражу, имевшую право задержать любого, кто не сможет объяснить внятно, какого рожна шатается по городу в столь поздний час.

Гвоздь шагал впереди, уверенно впечатывая башмаки в булыжную мостовую, но Одо легко поспевал за размеренной поступью товарища. Виуэла покачивалась за спиной на ремне. Камни домов и мостовой, казалось, дышали, отдавая накопленный за долгий день жар. Где-то на Первом спуске, там, где начинались новые портовые кварталы, еще слышались людские голоса, иногда всплески нестройного хохота, иногда пьяные выкрики. Тамошние кабачки не слишком рьяно соблюдали час гашения огня. Но здесь, в Песчаной части было относительно спокойно. Впрочем, ножи оба прихватили: какой уважающий себя алексаросец выйдет из дома без оружия, презрев древние правила?

Путь был известен. Узкими улочками, под балконами и протянутыми бельевыми веревками, к маленькой площади, посреди которой бил фонтанчик с изображением бородатого насупленного тритона с раковиной. Вокруг площади стояли строгие, в два этажа дома, с прочными, окованными медью дверьми и узкими окошками, забранными решетчатыми ставнями. Здесь жили зажиточные граждане Алексароса, купцы и судовладельцы, чьи медлительные барки отправлялись из близкого порта вниз по Риваре, увозя бочонки с вином, уксусом и оливковым маслом и тюки крашеной шерсти из Барраса.

Все эти почтенные люди были клиентами его отца. А вот моими не будут, с чувством облегчения подумал Одо. И слава Благим!

Они добрались. Особняк по левую руку от фонтанчика был казался спящим: ставни прикрыты, и лишь факел у двери чадил, освещая ступени. Стена огибала часть площади, отделяя дом купца Ремидио Донато от соседнего здания.

Гвоздь нагнулся, подставляя спину более легкому товарищу, и Одо в два счета вскарабкался на стену. Лег, протянул руку, помогая взобраться Рамону, и вот они уже оба сидят на кирпичном гребне, свесив ноги в небольшой внутренний садик. Прямо под ними рядком протянулись розовые кусты.

— Нет собаки? — Гвоздь медлил, вглядываясь в темное пространство внизу, разделенное светлой полосой булыжной дорожки.

— Вроде нет. За штаны, что ли, боишься? Прыгай давай, пока соседи не увидели.

Послышался приглушенный вопль — Гвоздь приземлился прямо в розы. Одо примерился, оттолкнулся, стараясь упасть за колючее заграждение. Он был куда ловчее друга: недаром в команде его ставили бегуном, а не бойцом. Прыжок удался — лишь одна ветка скользнула по куртке. Виуэла тренькнула струнами.

Они пробежали через сад к дому, держась в тени, завернули за угол и оказались у задней стены, густо затянутой плющом. Сюда глядели несколько окошек второго этажа и крошечный балкончик, за которым виднелась дверь, наполовину резная, с застекленной цветными пластинками верхней частью. Пластинки светились — внутри горел свет.

Одо взял пару аккордов — осторожно, скорее обозначая мелодию, чем играя. Гвоздь шикнул на него, поднял с дорожки кусочек гравия и кинул, метясь в оконный ставень. Легонько стукнуло. Окошко бесшумно приоткрылось, на миг явив девичью головку.

Гвоздь улыбнулся во всю физиономию. Одо отвесил куртуазный поклон, галантно приложив руку к сердцу. Девушка спряталась. Через минуту отворилась балконная дверь, и на плющ упала веревка с навязанными на ней узлами.

— Лезь давай, дурачок влюбленный, — напутствовал Гвоздя Одо и получил в ответ легкий тычок в спину. Рамон с легкостью, достойной потомка моряков, вскарабкался по веревке на балкончик, втянул ее за собой и исчез за дверцей.

Одо остался снаружи: караулить.

Будь дома родители Тессы, незваным гостям бы не поздоровилось — нрав у Ремидио Донато был крутой. Но купец вместе с супругой поутру отбыл в Баррас — погостить у брата и решить деловые вопросы. Тесса осталась под присмотром пожилой родственницы — старушки благонравной, но как и все люди, склонной к соблазнам. Дуэнья любила вкусно отужинать и сладко поспать после вечерней трапезы, а главное вследствие почтенного возраста была несколько туга на уши. Не использовать такую возможность — это ж дурнем надо быть! А Гвоздь им не был.

Одо не стал ждать под стеной — для наблюдения имелось местечко получше. Неподалеку, в глубине сада, располагалась беседка, переделанная из остатков древней «скорлупки». Каменная крыша давно-давно обвалилась вместе с доброй половиной стен, но на серую кладку настелили прочную деревянную решетку, поддержав конструкцию жердями, по которым тут же взобрался дикий виноград. Комар забрался на решетку ( перекрытия лишь чуть скрипнули под его малым весом) и лег навзничь, закинув руки за голову и положив виуэлу на грудь. Он привык, что инструмент всегда под рукой.

Жалко лишь, что нужно блюсти секретность. Уж он-то бы расстарался, сыграл бы на совесть, а ведь по правилам куртуазности полагалось еще и спеть. Но Гвоздь стеснялся, да и басок у него был таков, что раскрой он рот он — проснулись бы все окрестные псы. А тот факт, что слова канцоны влюбленный должен сочинить сам, вообще становились непреодолимым препятствием.

Когда Одо впервые объяснил эти порядки Гвоздю, тот пришел в ужас и уныние.

— Не умею я в рифму, — пробормотал он.

— Надо, — назидательно сказал Одо. — Покажешь, что ты человек приличный и изящного нрава.

— Приличные люди зарифмами не прячутся. Приличные люди, коли девушка по нраву, прямо говорят. А это все придумки благородные, от зауми.

— Ты разве песни не любишь? Которые твой отец в траттории вечерами поет? Они разве не в рифму?

— Ну… да, — Гвоздь не нашелся, чем парировать. Одо перешел в наступление.

— Ты попытайся. Вдруг получится.

Гвоздь попытался. Дня через три на суд Комара было представлено стихотворение, написанное корявым гвоздевым почерком на оборотной стороне счета за свечи и древесный уголь.