Они поднялись на обрыв и в молчании пошли через луг к деревне. Жесткая трава шелестела, задевая сапоги. Луна плыла над головами — плоская, усталая.

Женский плач, казалось бы, умолкший, вновь ворвался в уши.

— Воет, — сочувственно сказал Ройтер. — Никак не уймется.

— Кто?

— Матерь ейная. Как девицу-то увидела, так и воет. Оземь бьется.

Эрме передернуло. Кто додумался допустить бедную женщину до тела? Если Вилремон был «весь в кровище», то что-говорить о его противнице?

— А Лотаро? Есть у него родные?

Вопрос остался без ответа. Эрме понимала, что легионерам нет особого дела до деревенского паренька, но ее совесть была неспокойна.

Лотаро был достойным человеком. Парень был не виноват ни в своей любви, ни в своей одержимости. Она была не виновата, что обязана была встать на его дороге. Вины не было, но…

Судьба. Горькая судьба, что словно серп Эрры не пощадит никого.

И последний удар судьба нанесла ее рукой. И с этим придется жить.

— Монерленги! — резкий голос Терезы разорвал молчание, в котором Эрме и легионеры дошли до окраины. Камеристка появилась из-за повозки, на которой перемещался отрядный скарб и решительно преградила им путь.

— Куда ж вы запропастились? — спросила она. — Эти бестолочи не говорят. Сказали здесь ждать. Я уж не знала, что и думать.

— Я перегрелась, Тереза. — ответила Эрме. — Весь день на солнце во всем этом, — она сдернула платок с головы и по неосторожности коснулась горла под кольчужной сеткой, тут же поморщившись. Какие, наверно, страшные синяки оставили эти сильные пальцы… — Сидела у воды, задремала.

Как бы она желала, чтобы все произошедшее оказалось лишь сном.

— Умыться да причесаться не желаете? — деловито спросила Тереза.

— Я желаю убраться отсюда и побыстрее. Капитан, поедем малым отрядом как и утром. Остальные пусть будут здесь, встретят лекаря из Виоренцы. Все надо будет сделать, как положено.

— А я? — Тереза с тревогой посмотрела на деревню, явно не желая туда идти.

— А ты поедешь завтра утром с повозкой и парой легионеров. За нами на муле ты не поспеешь.

— А можно мы сейчас выедем? А уже подале, около Виа Гриджиа заночуем? В вашей палатке?

Эрме посмотрела на камеристку. Лишь несколько дней назад эта грузная женщина стонала, что не состоянии более выносить ночевки в лагере и желает лишь одного: спать под крышей. Но вот представился случай, и что же?

— Можно.

— Только не ложись на раскладной кровати, Тере, — заговорщицким шепотом произнес Стефан, — мы ж ее потом не починим.

Сказано это было негромко, но и этого хватило, чтобы легионеры-обозники тихонько заржали.

— Солдафон! — отрезала Тереза и удалилась прочь, кроя почем зря греардское быдло.

— Клаас! — окликнул Крамер брата. — Готовь лошадей, скоро выезжаем.

— Где Вилремон?

— Да тут я, монерленги. — из травы под изгородью поднялась оборванная фигура. — Расчета жду, как поденщик какой.

Он подошел ближе. Рванина, заменявшая ему рубашку, заскорузла от грязи и крови.По губам бродила глумливая усмешечка. Бродягу явно не терзала совесть из-за того, что он лишил жизни пару человек. Сколько трупов на счету этого усердного лесоруба?

— Будет расчет, — ответила Эрме. — Смотрю, не взяла тебя ржавая зараза…

— Так и вашу светлость не взяла. А вы тоже немало подставились. Слава Благим, паренек хлипок оказался. Не сдюжило сердце-то. А с другой стороны, оно и лучше — не успел никого за собой утащить. И постареть не успел.

— Думаешь, сердце? — такой вариант как-то не пришел Эрме в голову. А что, объяснение вполне пристойное.

— А что тут думать? Вы его не сумели бы порешить, а я не успел.

— А ты сумел бы? Дивлюсь я твоей уверенности…

— А что тут дивиться? — Вилремон почесал пальцем щеку. — Удачлив я да рукаст. Умею дела делать. На тот свет отправлять — тоже умеючи надо. Топор опять же по руке пришелся. Я его с собой заберу, пожалуй. А вы, монерленги, как? Полегчало после пережитого? Сильно у вас, видать, голова-то закружилась… но обошлось. Парни ваши слегка с лица сбледнули, вот и весь убыток.

Свет факела, который зажег Ройтер, падал на лицо Вилремона, укрупняя морщины и вычерняя круги под глазами. Эрме попыталась поймать его взгляд, но бродяга щурился на пламя, и она, как ни старалась, не смогла уловить ни малейшего признака лукавства в его облике.

Либо он говорил, что думал, либо в совершенстве владел собой.

Что он видел на самом деле? Что понял? Неважно. Слово бродяги против слова Саламандры — пустой звук. Никто не поверит оборванцу. Она жива и в разуме, значит, ржавое безумие прошло стороной…

Прошло ли? Эрме старалась гнать от себя смутную мысль, что частичка заразы могла задержаться в голове. Что-то случилось в те мгновения, когда она смотрела в глаза Лотаро, что-то очень важное…

— Дурень, — внезапно сказал Вилремон.

— Кто? — Эрме очнулась от размышлений.

— Да парень. Погиб ни за медяк. Дурень. Думал, поди, что любовь поможет. Спасал то, что спасти нельзя. И сам погиб. Никого эта любовь еще не спасла. Что толку-то? А может, и нет ее любви?

Он харкнул в траву и закашлялся, потирая грудь.

— Ты болен, что ли? — с подозрением спросил Крамер.

— А, плевать. Рана старая тянет.

Через луговину шел Клаас, ведя в поводу оседланную Блудницу. Эрме протянула ладонь, потрепала кобылу по гриве, внутренне боясь, что животное отпрянет.

Но нет. Кобыла приветственно ткнулась в плечо в ожидании угощения.

Клаас с некоторой брезгливостью воззрился на Вилремона. Младший Крамер был тот еще аккуратист и щеголь, и растрепанный нищий вызывал у него явную неприязнь.

— Мы и впрямь возьмем его с собой? — не скрываясь, спросил он брата и командира.

Капитан кивнул.

— На кой нам сдался этот оборванец?

— Предлагаешь мне нарушить слово? — обернулась Эрме. Клаас тут же смолк.

— Посадишь его позади себя, — велел старший брат.

Клаас обиженно запротестовал.

— Его на мою лошадь⁈ Почему я?

— Потому что я приказал, — ледяным тоном ответил капитан.

— Он в грязище! От него смердит, как от помойной ямы!

Это, кстати сказать, было правдой.

— Ну, так дай ему свою сменную рубашку, чистюля!

Клаас поморщился и, смирившись с неизбежным, повернулся к бродяге.

— А ну, пошли! Выкупаешься и сменишь одежду, иначе мой конь тебя не подпустит!

Вилремон широко ухмыльнулся и поскреб ногтем щеку.

— А побриться не надо? — донеслось до Эрме. — Твой конь как, щетинку одобряет?

— Четверть часа! — крикнул капитан вслед.

Четверть часа, мысленно повторила Эрме, утыкаясь лбом в гриву лошади. Четверть часа и домой.

Было, наверно, уже к полуночи, когда маленький отряд снова тронулся в путь. Правда, на сей раз присутствовало непривычное пополнение: позади Клааса, как и было обещано, восседал Вилремон.

Крамер-младший заставил-таки бродягу выкупаться в пруду и, скрепя сердце, отдал ему свою сменную одежду. И нижняя рубашка, и штаны болтались на бродяге, точно лохмотья на огородном пугале, он был привычно бос, а топор в самодельной перевязи висел за его спиной рядом с тощим мешком, делая похожим на бродячего палача — героя одной страшной сказки, что бредет ночами поздней осени по дорогам, от деревни к деревне, ища работы и беря за каждую казнь лишь медную монету.

Впрочем, сейчас Вилремон был вполне платежеспособным человеком. Перед тем как сесть на лошадь, Крамер, по требованию Эрме, отсчитал ему пятьдесят декейтов. Бродяга, не проверяя, ссыпал деньги в какую-то тряпицу, сунул за пазуху и смачно харкнул наземь. Точно подпись поставил.

На коня Вилремон сумел влезть со второго раз и только с ограды. Жеребец Клааса воспринял второго седока, словно личное оскорбление, и понадобилось некоторое время, чтобы заставить его принять присутствие Вилремона как жизненный факт.

— Какой ко Спящему псу, дейз, — проворчал Матиас Граве, наблюдавший за этими усилиями. — Так и крестьяне на осла не садятся.