Виоренца. Виорентис Нагорный, как называли его во времена первого расцвета Лунного Города. Гордый, своенравный и своевольный город, всегда живший по своим правилам. Ее дом — здесь не было сомнений.

Но ее ли город?

Раздался надсадный кашель. Она обернулась и увидела, что под грушевым деревом стоит Вилремон. Когда только он успел подойти?

— Что ты здесь делаешь?

— Решил осмотреться, монерленги. Давно здесь не бывал.

— Что будешь делать в городе? — спросила Эрме. — Ты отличный боец. Можешь пригодиться. В легион тебя не возьмут, но есть армейские части.

Вилремон почесал щеку.

— Благодарствую, монерленги, но откажусь. Я к солдатской лямке призвания не имею. Не привык над собой командиров иметь, по приказу левой-правой делать. А человеку при топоре всегда работа найдется.

— Так ты брави? — поморщилась Эрме.

— Я, монерленги, на все руки от скуки мастер. Крови на себе много имею. Но за мзду не гроблю. Не мараюсь. Гулены не в счет, в гулене человек исчезает. Сами видели.

— Видела, — согласилась Эрме. — Не боишься ты с смертью в гляделки-то играть?

— Я, монерленги, давно ничего не боюсь. Как там Седьмой Свиток-то учит: все на свете есть мираж, да песок колкий, да пепел, что ветры развеют.

— Не так, — поправила Эрме. — Есть иллюзия да морок, да пыль секущая, да зола, что ветры…

— Это ежели староквеарнский перевод читать. Амвросия Лекарта. На эмейри и экелади иначе читают. До сей поры. Смысл иной.

Эрме изумленно приподняла брови. Вилремон мало напоминал человека, способного вообще прочитать Седьмой свиток, не то что порассуждать о различии в переводе. Она, конечно, знала, что экелади и эмейри, будучи одного корня с квеарной, претерпели значительное влияние «языков моря и пустыни», но как-то не задумывалась, что различия столь велики.

— И какова разница?

— Важная, монерленги. Пепел на эмейри — субстанция, склонная к жизни. Зола — склонная к смерти. На тормарском без разницы, на экелади уже стирается. По крайней мере, на Внешней Эклейде уже путают…

— Не знала, — слегка удивилась Эрме. Она думала, что отлично знает экелади, но такие оттенки смысла ускользнули от нее. — Удивлена, что ты знаешь.

— Меня, монерленги, в нежном возрасте всякой книжностью, словно микстурой, пичкали. До сей поры порой подташнивает. Никак не изблюю. Пойдемте, что ли, капитан ваш вон маячит. Не чает от меня избавиться.

— Как знаешь, — сказала Эрме. — Дважды не предлагаю.

— Такая моя доля — шансы упускать, — вздохнул Вилремон.

Одо торопливо отступил к стене, пропуская кортеж.

Кони ступали уверенно, и загорелые высокие легионеры, лихо заломившие береты набок, смотрели браво, несмотря на запыленные латы. Неужели они были в дороге всю ночь?

Одо порой жалел, что в Черный Легион принимают только греардцев. Вот где был бы шанс прославиться, как Двуручный Аксель. Или продвинуться, как вот эти крепкие парни, что стоят в легионе на особом счету — личная охрана Саламандры, постоянно сопровождающая монерленги в ее долгих поездках и публичных выходах.

Саламандра скользила взглядом по горожанам, но лицо ее казалось сосредоточенно-отрешенным. В своей причудливой и смелой дорожной одежде она как всегда выглядела изящно и спокойно, но, пожалуй, по мысли Одо, чересчур высокомерно и угрюмо.

Саламандру в Виоренце уважали и побаивались куда больше герцога Джеза. Того любили за веселый нрав и юношеский задор, но все знали, что все важные решения принимает его кузина в союзничестве с канцлером и Советом.

Одо считал, что это неправильно. Герцог на то и герцог, чтобы править. Так должно. Но Саламандра безусловно была человеком необычным. История о том, как она без оружия, считай голыми руками, расправилась с наемным убийцей, стала уже городской легендой, обрастая новыми подробностями. Что уж там случилось на самом деле, кто знает, однако же тот факт, что неудачливая поначалу внучка Лукавого Джеза внезапно сумела не только выжить сама и спасти все юное поколение Гвардари, но и удержать семейную власть, внушал невольное уважение.

В семье Гвоздя придерживались того же мнения.

— Своего отца дочь, — как сказал однажды джиор Альфонсо — Кровь-то не водица.

Но то понятно: все те беженцы с Истиары, что нашли новый дом в Алексаросе, почитали Гвардари еще и как потомков Оливии Истиарской, а Саламандра, как слышал Одо, здорово напоминала покойную герцогиню.

Легионеры завернули за угол, и улица вернулась к прежним занятиям. Одо собрался было тронуться в путь домой, но тут его внимание привлек некий занятный персонаж.

Это был непонятного возраста мужчина, одетый лишь в черные штаны и нижнюю сорочку не по размеру, босой, с тощей котомкой и топором на длинной рукояти, висевшими за спиной.

Он стоял под воротной аркой аккурат на середине моста. Людской поток обтекал его, толкая и пытаясь увлечь за собой, но бродяга стоял на месте, словно не решаясь сделать последний шаг. Путники ругались, но мужчине было все равно.

— Эй, босяк, чего застыл⁈ — не выдержал стражник. — Или туда или сюда! Путь преграждаешь!

— А я, братец, прикидываю: достоин ли сей город моего визита! — отозвался бродяга, с неожиданной ловкостью уворачиваясь от свистнувшего рядом бича, которым погонщик волов пытался согнать его с дороги. — А путь преграждать — то судьба моя…

Однако же он все же принял решение и шагнул из-под арки на городскую мостовую. Закашлялся, сплюнул и, заметив Одо, произнес:

— Что, пацан, есть в вашем городишке где промочить горло?

Одо смерил оборванца взглядом и решил, что «Бравой мыши» такие клиенты не надобны. Еще сопрет что-нибудь или драку затеет.

— Ступай себе вниз, к реке. Там полно заведений тебе по кошельку, — ответил он тоном ровным и чуть высокомерным — как следовало почтенному горожанину обращаться с перекатной голью, что шляется по дорогам без цели и смысла.

— Да ты ясновидец, пацан. Мой кошель насквозь видишь. За своим лучше следи.

Одо торопливо схватился за карман, но вспомнил, что оставил деньги Гвоздю. Оборванец расхохотался, цыкнул зубом и неспешно пошел прочь, порой вскидывая нечесаную башку и разглядывая дома с видом знатока. Двигался бродяга медленно, но направление выбрал верное, и нарастающая суета улиц его не смущала. Топор за спиной покачивался в такт шаркающей походке. На лезвии виднелись рыжие пятна.

Мясо, он, что ли, рубил, подумал Одо и тут же забыл о босяке, оттого что произошла поистине удивительная вещь.

Кто-то тронул его за плечо. Одо обернулся и вздрогнул: перед ним стояла высокая женщина в одеянии Сестры-Молчальницы — черном плаще с коричневой вязью по вороту и рукавам. Капюшон-полумаска был слегка приподнят, так что Одо видел седые пряди, впалые щеки и морщинистую шею.

Одо вмиг вспомнилась черная фигура из его ночного приключения и он попятился, но Сестра-Молчальница сделала успокаивающий жест и поманила его за собой в подворотню. Конечно, можно было отказаться, но Одо был воспитан в почтении к религии, а перечить жрицам Эрры себе дороже. Сглазят еще.

Да и любопытство взяло свое. Словом, Одо с независимым видом свернул за жрицей за угол и оказался на пустыре, куда не глядели окна домов. Здесь у обшарпанной стены стояла оседланная лошадь, на спине которой полулежала молодая женщина. Светлые волосы ее рассыпались по конской гриве, руки едва держали поводья.

Женщина, казалось, дремала или пребывала в забытьи. Подойдя ближе, Одо заметил, что под багряным платком, наброшенным на плечи, на платье виднеются рыжие пятна.

— Это ваш Голос, сестра?

Голосом звались послушницы Ордена, еще не принесшие обет молчания. Обычно они сопровождали сестер и являлись посредниками между безмолвными и миром. Но женщина была не в сером одеянии послушницы, а в светском платье, сшитом по моде, но истрепанном и замаранном грязью. Может, Молчальница подобрала ее по дороге?

— Она, что, больна? Давайте я сбегаю в святилище Эрры, за вашими? — предложил Одо. — Они пришлют носилки…