Жрица Эрры вскинула к носу Одо костлявый кулак. Одо посмотрел на въевшуюся под ноготь большого пальца грязь и уразумел, что предложение не пришлось по вкусу. Странно, чего бы проще. Да и любой стражник был бы рад услужить Непреклонным…

— Тогда чего ж вы желаете?

Жрица протянула ему клочок бумаги, на котором на диво кривым почерком было выведено несколько слов. Буквы слегка оплыли, но адрес вполне угадывался. И был он до странности близок к тому месту, где Комар побывал ночью.

— Так вас проводить? — догадался Одо.

Сестра-Молчальница кивнула. Одо взял лошадь под уздцы и собрался было вывести на широкую улицу, но жрица вновь преградила ему путь.

— Надо туда, — запротестовал Одо. — Так короче.

Женщина указала на грязный путь, уводящий в сеть переулков.

Одо призадумался. Что-то здесь было сильно нечисто. Сестра-Молчальница явно желала избежать людной улицы. Одо украдкой присмотрелся и внезапно понял, что в облике жрицы отсутствует одна важная деталь: альмероновые браслеты с костяными вставками-черепами, которые по обычаю должны украшать оба запястья. Как Молчальница ни прятала руки в рукава, те были ей как-то коротковаты, и отсутствие браслетов бросалось в глаза.

Не иначе мошенница, подумал Одо. Безрассудная мошенница! Это ж надо решиться — нарядиться в жрицу Эрры. Это ж так вляпаешься, коли попадешься! Тут одним покаянием не обойдется… тюремный замок, как минимум…

Сестра-Молчальница не двигалась, пряча руки. Что это такое подозрительное она держит? Не кинжал ли? А ну как сейчас пустит его в дело?

Комар едва не бросил узду и не сбежал, но тут женщина в седле пошевелилась и застонала. Кажется, ей и впрямь было куда как худо. Наверняка в квинте Сальвиа есть лекарь, который поможет. Там, куда ни плюнь, попадешь в лекаря.

Какой же я буду рыцарь, подумал Одо, коли я даму в беде бросаю… Некуртуазно. Не по-людски, как сказал бы Гвоздь.

— Ладно, — решился Комар. — Пойдемте да побыстрее.

Только доведет и сразу даст деру. Может, даже к завтраку еще успеет.

Город хлынул на нее резко, точно волна так и не увиденного моря. Эрме покачивалась в седле, проплывая над утренними улицами и людьми, спешившими по своим рутинным делам.

Можно было сократить путь, свернув на улицу Кипарисов, но Эрме выбрала путь по Торговому тракту, шедшему по левую сторону Тернового разлома параллельно набережной. Здесь было не так красиво и зелено, но здесь было уже людно, несмотря на ранний час, деловито и уверенно.

Она желала проникнуться этой уверенностью, напитаться ею, как растение — дождевой водой после долгого засушливого периода.

Чтобы отступило тягостное чувство одиночества. Чтобы ощутить, что она дома.

Лица сменяли друг друга — молодые и старые, веселые и озабоченные, задумчивые и безалаберные Эрме скользила по ним взглядом, не утруждая себя узнаванием. Сейчас все эти лица были словно отдельные стеклышки городского витража, что вроде бы и не имеют ни малейшей ценности по отдельности, но все вместе составляют яркую картину.

Мой город — так когда-то говорил дед. Она так сказать бы не могла — ни раньше, ни теперь.

Мой город — это надо было заслужить. Виорентис не дастся любому, лишь потому что его имя — Гвардари. Это город, где живут сильные люди, и покоряется он лишь сильному — не из страха, но признав право владыки.

Последним герцогом, всей жизнью подтвердившим право держать Виорентис в кулаке, был Лукавый Джез. И Эрме часто не давала покоя мысль, что, переживи ее отец тот пасмурный осенний день, Виоренца бы забыла о законе престолонаследия и признала бы его своим повелителем.

Но случилось то, что случилось.

Города должны стоять, когда владыки умирают. В этом и есть смысл. Закон жизни. Ребенок переживает родителей. Владение — владетеля. Творение — творца…

— Это еще что такое? — спросила Эрме.

Вопрос был риторическим. Она и сама прекрасно видела каменный обелиск посреди площади с недлинной железной цепью, одним концом накрепко прикрепленной к столбу, а другой к кольцу кандалов, что в свою очередь пребывало на ноге человека, сидевшего на грязной мостовой.

Человек, несмотря на рассветный час, был пьян. Он покачивался, озираясь, и, казалось, уже слабо понимал, где обретается. У ног его валялась глиняная кружка с растекшейся винной лужицей, над которой кружились мухи.

— Что ты здесь делаешь, Данчетта?

Сидящий поднял отекшее лицо, откинул жиденькие спутанные пряди волос.

— Монерленги-и-и, — пьяненьким голосом протянул он. — Подайте на бедность скромному служителю изящного искусства… Дайте декейт, а?

— Я спросила, что ты здесь делаешь?

— Сижу-у. Отбываю-ю нак… — он икнул. — зание. Эти дуболомы, — он высокомерно кивнул в сторону стражника, который как раз появился из-за угла, как видно, с намерением проверить наказуемого. — Они ж не понимают…. Тупые, как пробка от бочки.

Он брезгливо передернулся.

— Снова? — спросила Эрме у подошедшего десятника городской стражи.

— Снова, монерленги, — с поклоном сообщил он. — Опять-таки.

— За что на сей раз?

— Так это, — с некоторой запинкой начал стражник. — Он шалашовок по Второму спуску гонял.

— Что⁈

— Ну, девиц непотребных. С палкой за ними скакал. Еле угомонили.

— У меня два вопроса, — сказала Эрме. — Что эти твои «шалашовки» делали на Втором спуске, если они должны обретаться в Латароне…

— Так это… они не работали. Шли просто по улице, а он прицепился, — с готовностью пояснил стражник.

— Они лик земной оскверняют! — выкрикнул Данчетта. — Бесовские создания!

Ну да, ну да. А когда ты устраивал гулянки на весь Латарон, тебя это не смущало…

— А второй вопрос: почему в столь ранний час человек, отбывающий наказание у позорного столба, столь беспросветно пьян?

— Так это не мы! — заверил десятник. — Поить-то ведь не запрещено, вот она и поит. А чем поит, мы ж не проверяем.

— Она? — в недоумении спросила Эрме.

Стражник указал налево, в подворотню.

— А ну, предстань!

Из подворотни выползла женщина, обряженная в яркие лохмотья. Наверно, когда-то она была вызывающе красива, но годы и возлияния почти уничтожили и красоту, и вызов. Лицо обрюзгло и огрубело, под глазами то ли набрякли темные мешки, то ли чернели синяки.

Женщина улыбнулась, явив желтые зубы, и попыталась сделать некое подобие поклона, отчего ее растрепанные космы взметнулись в разные стороны.

— Прогнать? — спросил стражник.

— Не сметь, изверг! Она благодетельница моя! — запротестовал Данчетта. — Подательница влаги живительной! Дитя блаженной гармонии! Увековечена будет за доброту свою!

Он простер руки к женщине с такой энергией, что та попятилась.

— А ведь ты мне обещал, Данчетта, — заметила Эрме. — Клялся. В грудь себя кулаком бил…

— Душа у меня горит, монерленги! — дурным голосом завопил Данчетта. — Горит, плавится, пеплом покрывается! Вижу, как мир разъедают пороки, как ржа души точит! Пожар в груди моей!

— Я смотрю, пожар сей ты тушишь…

— Успокаиваю, — согласился Данчетта. — Ибо сказано: есть вино, на радость сердечную человеку данное, сердце врачует, воодушевляет и поддерживает…

— Понятно. Можешь не продолжать. Десятник, ты помнишь мои распоряжения в прошлый раз?

— Отцепить прикажете? — растерянно спросил стражник.

— Ни в коем случае, — ответила Эрме. — Пусть сидит, сколько приговорил префектор. А как срок истечет, отмыть и привести в палаццо. Вина не давать. Слышала ты, дитя блаженной гармонии?

Женщина ошарашено кивнула, то ли потрясенная фактом, что придется обойтись без вина, то ли тем, что к ней обратились подобным образом, и торопливо скрылась в подворотне.

Эрме тронула ногой Блудницу, и кобыла, недоверчиво косясь на грязного нечесаного человека, пошла вперед.

Данчетта затряс цепью и завопил на всю площадь:

— Душа у меня горит, монерленги! Душа!

Площадь осталась позади, но бряцание цепи еще долго раздавалось по улице.