Что он такое говорит, перепугано думал Одо. Как может человек родиться сам из себя? Он пытался сопротивляться, пытался выкинуть этот голос из своего разума, но тщетно. Слова завораживали, и Одо внимал против воли.

— Но я еще успею… игра еще не закончена. Пока есть под луной кровь винограда, она не закончится. Горькая кровь винограда — прекраснейший яд, дивная погибель, жидкий огонь. Кровь винограда, кровь каменного сердца, что бьется по сию пору.

Человек-из-камня внезапно запрокинул голову, точно вслушиваясь.

— Вот она… Поет…далеко, но поет. Слышишь? Нет. Радуйся.

Одо слышал лишь гулкий голос, что сам тек в уши, и назойливую соловьиную трель.

— Когда-то я верил, что способен изменить мир. Бред. Мир не меняется, он скручен в кольцо, он змий, вечно грызущий свою плоть. Никто не изменит ни песчинки, никто никого не спасет и не защитит. Все обрушится, сойдет на нет и начнется заново. Мир проклят, и сейчас проклятье его стоит на пороге и стучится в двери. Проклятье поет голосом сиринги, мальчик.

Когда она поет, ты можешь не услышать. Счастье твое, коли так. Ты можешь не отозваться. Но если отзовешься, то весь этот мир взглянет на тебя, и ты уже не отвертишься. Радуйся — тебе не придется выбирать.

Радуйся и живи, покуда можешь.

Найди кровь винограда, мальчик. И я отдам тебе золото. Любишь золото? Все живые любят. Здесь полно старого гордого золота. Я готов заплатить меру золота за каплю горькой виноградной крови. Две меры? Или три? Десять? Без разницы.

Он резко повернул голову, и Одо вдруг ясно, точно днем, увидел его глаза.

Они казались мерцающими и совершенно прозрачными, с огромным бездонным зрачком, распахнутым прямо в ночь. Одо не вынес этого взгляда. Он вскочил и бросился бежать, не разбирая дороги, напрямик через терновник по топкому берегу через ручей, лишь бы прочь, прочь, прочь…

В голове, замирая, звучало:

— Настанет ночь, я выйду на эти улицы и возьму сам. И эти птицы замолчат…

Одо не помнил, как пробежал остаток пути. В себя он пришел лишь в конце подъема в гору, почти у старого святилища, отгородившегося от Тернового разлома кирпичной стеной. Кладка была старой, прочной, но уже покрытой щербинами, так что Одо без труда перелез через стену и шлепнулся в густую траву по ту сторону. Так, почти не двигаясь и тяжело дыша, он пролежал какое-то время, все время прислушиваясь: не гонится ли кто. Но все было спокойно. Никто не ломился сквозь терновник, чтобы поймать его за шиворот и утащить вниз.

Постепенно дыхание выровнялось, и Одо обрел способность мыслить. Правда, это не слишком помогло принять все случившееся. Превращение камня в человека лежало за пределами всего разумного и отмеренного Девятерыми людям и…

А было ли тот человек-из-камня человеком? Одо вспомнил голос, сам собой возникающий в голове, и страшные глаза, и усомнился в этом. Нет, ни один человек не способен быть таким жутким…

Но что тогда? Что он такое?

Единственное, что он понял: существо из камня было каким-то образом связано с Язвой — проклятым местом в глубине Ламейи, местом, где законы мира человеческого переставали существовать, и действовали силы жуткие и непостижимые. Там жили существа, которым не было имен в людском языке, там, у Врат Тумана рождались гнилые ливни, что терзали север осенью и зимой, там молнии били из тверди в небо, а ветра скручивались в воронки и гнались за людьми, чтобы вобрать в себя.

Говорили, что там можно взлететь, точно птица, и можно утонуть в земле, что там не режет металл и может убить пушинка, а деревья имеют рты и смеются, и пьют кровь, что там нет дня и ночи, нет солнца и луны. Проклятое место, сотворенное демонами.

Обычный человек в Язве бы не выжил и пяти минут. Единственные, кто отваживался туда пройти были ловцы тварей — воины древнего братства, основанного в честь Победителя Чудовищ, Непреклонного, когда-то на Заре Времен изгнавшего Тварей в глубокую котловину Язвы. Он же сделал так, чтобы Занавесь Тумана была столь плотной, что по-настоящему опасные существа, не могли ее покинуть. Бродильцы, летучие крысы и прочие мелкие твари в расчет не принимались — они появились на свет из-за отравления соседней с Язвой земли и воды, ибо всякая бочка порой подтекает, пока бондарь не законопатит щелки.

Язва существовала всегда, и люди сжились с опасным соседством. Не набирай воду после заката и не пей из незасеребренного источника, не смотри в глаза бродильцу и отгоняй его уксусом, запирай кур и уток под кровлю, чтобы не привлечь летучую крысу. Не скупись на должные травы в курительницу, чтобы изгнать дурной воздух в сезон дождей. Соблюдай правила и сможешь жить, избегая большинства неприятностей.

Как можно представить такое существо, здесь, столь далеко от Ламейи, чуть ли не в сердце города? Оно не могло сюда проникнуть: здесь же и святилища, и серебро, и древние фонари в храме Победителя Чудовищ.

Одо не считал себя слишком благочестивым человеком, но сейчас он несомненно нуждался в поддержке кого-то, неизмеримо более сильного и мудрого.

Комар выбрался из травы и по мощеной истертыми булыжниками дорожке направился к святилищу.

Этот дом Матери Трав считался чуть ли не самым старым городским святилищем. Каким-то чудом он пережил все землетрясения почти без вреда. Приземистое здание само словно ушло в землю на половину фундамента и чтобы пройти через увитую плющом резную арку нужно было спуститься по ступенькам. Двери, разумеется, были не заперты.

Одо прошел через отгороженный четырьмя колоннами притвор в главный зал. Здесь было полутемно — светильники по стенам почти прогорели: масло рассчитывали так, чтобы огоньки один за другим гасли перед рассветом, дабы первая служба прошла в полумраке при постепенно нарастающем естественном свете.

Перед статуей Благой Инфарис, Матери Трав, лежали свежие букеты, перевязанные зеленой лентой и стояла мисочка с жертвенным зерном. Завтра его скормят курам и уткам, чтобы лучше неслись. На порожке у ног статуи стоял горшок с растущей петрушкой. На горшке было клеймо Лекарской Школы — не иначе притащил как подношение школяр, боявшийся экзамена.

Одо посмотрел на изваяние Благой Инфарис. Оно тоже было древним — может, даже ровесником самого святилища. Фигура женщины в длинном одеянии с венком на голове и колосьями в руке казалась угловатой и и не слишком изящной, но в тоже время наполненной выразительностью и силой. Все женщины, садовники и лекари Виоренцы считали Мать трав своей покровительницей, а земледельцы и виноградари со всей округи спорили за честь провезти по весне Инфарис на своей воловьей упряжке по окрестным полям.

Мать Трав-что-цветут-над-Бездной, защити меня от зла.

Комар взял из корзинки пиниевую шишку и положил на угли, тлеющие на жаровне рядом со статуей. Так делали те, у кого не было возможности купить смоляную палочку. Говорят, если Благая сочтет недостойным человека, предлагающего подношение, то огонь погаснет, но на памяти Одо такого не случалось ни разу. Вот и сейчас угли радостно встрепенулись, и потянулся горький дымок.

Он точно пробудил Одо от кошмара и вернул в реальность. Комар прислушался. Ночь повернула к утру. Улица мирно спала. Где-то вдали послышались голоса и смешки: видать, подгулявшие школяры, живущие при школе, возвращались домой откуда-нибудь из Латарона. Следовало поспешить, если он и впрямь желал доставить послание и вернуться к утру.

Он поклонился и оставил Инфарис в мире и покое ее дома.

Ворота были открыты. В святилище любого из Трех Благих, ведущих человека по его земному пути, можно зайти в любой час дня и ночи. Снаружи ждал привычный мир улиц и булыжных мостовых, и Одо торопливо шагнул ему навстречу.

Он сунул руки в карманы и только сейчас понял, что потерял письмо.

Сказать, что Одо растерялся — не сказать ничего. Где он выронил письмо? Когда сидел надразломом, оно точно было в кармане — он проверял. Значит, либо когда крался по топкому дну, либо когда бежал, не чуя под собой ног.