Виоренца не была исключением из правил. Играли все: и благородные, и простолюдины. Команд в столице и окрестных селениях было вдоволь. Самые старые насчитывали уже пару-тройку веков, содержались на средства корпораций или родовитых дворянских семейств, но постоянно образовывались новые: подмастерьев одной мастерской, солдат одного подразделения или просто парней с одной улочки или квартала. И каждая команда ставила себе донельзя амбициозную цель: выиграть Турнир Радостного Солнца, что ежегодно проводился в самый длинный день года.

Такой вот командой, новой, уличной и дерзкой, были «Коты Маринайо», в которой подвизались Гвоздь и Комар. Капитаном «Котов» был Гильерме Джакомини, мелкий портовый служащий. Ему был аж двадцать один год, остальным — от девятнадцати до шестнадцати, а значит, ничего невозможного для «Котов» не существовало. Однако, имелись и проблемы.

Команда, как уже говорилось, была недавно собранной, никому не известной, а оттого знатного покровителя не имела. А, значит, все расходы ложились на плечи игроков, а расходы те были немалые. Это только кажется, что для игры только туго набитый мяч и потребен. А если посчитать…

Перво-наперво нужно знамя с эмблемой — здоровенным черным котом. Нужны туники единого цвета, щитки на локти и колени и специальные старинные тупоносые подкованные башмаки. Нужно заплатить трубачу, и барабанщикам, и мальчишкам в процессии, нужно сделать пожертвования в храмы, нужно выкупить скамьи для зрителей, чтобы пришедшие смотреть турнир друзья и родичи нечаянно не оказались среди болельщиков чужой команды. И вечеринку в честь начала турнира надо закатить обязательно, чтоб люди не думали, что «Коты» — нищие жлобы!

Словом, траты были немалые, но Рамон и Одо смотрели на перспективу и стойко откладывали денежки, чтобы честно внести свой взнос. И вот за месяц до турнира, когда вот-вот наступит время трат, они остались с пустыми карманами.

Перед ребятами как стыдно будет, горько подумал Одо. Может, вернуться и согласиться на столб?

— Деньги сгинут, позор останется, — словно прочитав его мысли, отозвался Гвоздь. Он еще раз пересчитал монеты, оставив две-три лишние уныло блестеть на столе, снова завернул деньги в тряпицу, сунул сверток за пазуху и направился к двери. — Надо отнести в префекторию.

— Может, подождем? — попытался протестовать Одо. — Мало ли…

— Удары и долги мужчина возвращает сразу, — задумчиво ответил Гвоздь. — Так отец говорит.

— Завтракать! — донесся снизу голос джиори Беллы. — Живо все за стол! Кто последний — чистит жаровню!

Рамон мигом выскочил из комнаты. Одо бросился следом, прыгая через две ступеньки. Завтраки джиори Беллы ему нравились, а вот закопченные сковородки — не особо.

Здоровенный детина в простеганной куртке навис над сидящим Одо каменной глыбой.

— Письмо желаю, — сообщил детина с сильнейшим горским акцентом. — Бабе своей, на родину, в Калмарис. Сообразишь?

Одо благосклонно кивнул и указал на скамью напротив. Детина, судя по виду и говору из наемных охранников, что сопровождали купеческие обозы через всю Тормару, упал на жалобно заскрипевшую скамью, облокотился на столешницу локтями и умолк.

— И что писать? — устало уточнил Одо, отодвигая чернильницу в сторону. С момента открытия траттории и до сегодняшнего позднего часа он (с перерывом на послеобеденный сон, разумеется) трудился, почти не имея возможности отвлечься. Расписка, принесенная Гвоздем, из префектории, побуждала к действию. Но, увы, результаты трудов были незначительны: горстка меди и пара северо за деловые письма. С такой скоростью убытки не восполнишь, ведь из заработанного часть надо было внести в общий котел траттории, а часть потратить на бумагу, перья и чернила.

Наемник поскреб в затылке.

— Ты, писарь, сам придумай. Парни говорили, ты ловок по сей части. А я не мастак словеса-то складывать. Умел — не пришел бы.

— Ты скажи, какая она у тебя? — унылым тоном произнес Одо, почесывая пальцем бровь.

— Зачем тебе? — насторожился наемник.

Сглазу, что ли, боится, подумал Одо. Горцы, они все суеверные.

— Чтоб я смекнул, как красивее написать.

— Ну, баба как баба. Такая… справная. Щеки румяные, сама в теле, есть за что подержаться.

Одо задумался. Представилась статная горожанка, сочная, словно наливное яблочко. Значит, писать надо весело, с зубоскальством. Это в десять-то вечера…

— Молодая она?

— Да не. Мы уж с ней лет пяток как того этого…

Одо несколько поубавил своему видению румянца и добавил пронзительности во взгляде.

— А что ты сказать-то желаешь?

Наемник погладил щетину на подбородке.

— Ну как… отписать надобно, мол, добрался до Виоренцы живой. Скоро дале отправляемся. Шли без тревог и задержек. Вот только на Босом распутье заварушка случилась: отметину разбойники поставили, — он указал на заживающую царапину на щеке. — Но ты про то не пиши, а то она еще подумает, что всерьез чего стряслось. Не тревожь.

Одо делал быстрые пометки в черновике.

— А еще что?

Наемник замялся.

— Ну… как… не знаю. А люди чего пишут?

— Скучаешь ты по ней? — задал наводящий вопрос Одо.

— Да известно же, — оживился наемник. — Что спрашиваешь? По справной бабе завсегда скучается. Здесь тоже красотки встречаются, но какие-то не те… Окружности нет.

— Ладно, — Одо кивнул. — Я понял. Ты, вот что: посиди с четверть часа у стойки, винца вон закажи. А я сейчас все оформлю и тебе представлю.

— А пивка нет?

— Было, — Одо сделал знак Гвоздю: мол, принимай клиента. — Вчера бочонок привезли.

Наемник поднялся на ноги и шагнул было к стойке, но внезапно обернулся и резко наклонился к Одо.

— Слышь, писарь. Ты так напиши, чтоб она сомлела. А то там хмырек один к ней подкатывает. Как бы не вышло чего. — Он оглянулся, словно боясь, что кто-то подслушает. — И это… пропиши, что я при наваре. Отрез крашеной шерсти прикупил, и жемчуга речного низку, и чарки серебряные, чтоб папаню ейного угощать со всем почтением. А как в Лунный город доберемся, так я ейной мамане ветку храмового кедра куплю. Пусть она и змеища, но обещался и куплю. Напишешь?

И он двинулся к стойке.

Одо проводил его унылым взглядом и взялся за перо.

«Дражайшей джиори…» а имя-то как? ладно, оставим местечко, имя после добавим…

Ну, что это за тоска — сочинять такие вот письма. Все обороты давно обкатаны, рука набита, путь известен. Поприветствовать, спросить про здоровье родни, кратко сообщить о своих делах, не особо вдаваясь в подробности (ибо кто же доверит писарю и бумаге все секреты). Никакой возвышенности душевной. Никакого полета мысли. Одни… окружности.

Одо быстро изложил все незамысловатые перипетии пути наемника и перешел к главному.

«Однако сердце мое и мысли заняты лишь тобой, моя милая (пробел для последующей вставки имени).»

Теперь надо, «чтоб сомлела». Одо тоскливо подпер щеку рукой.

Чтобы такое написать?

Он ненавидел сочинять любовные послания. Это же не стихи, где можно развернуться вовсю, воспарив мечтой. Что может говорить такой вот наемник своей женщине? Как ему, косноязычному, в голову-то влезешь?

Поразмыслив, Одо решил пойти привычным путем и добавил немного прозы, почерпнутой из «Трактата о любовном томлении», сочинения, на его вкус, прекраснейшего, но, увы, распространявшегося исключительно в списках, ибо косные типографы не брались такое печатать. И добавил-то всего два-три предложения, но наемник, когда пришла пора зачитывать готовое письмо, как-то озадачился.

А Бьянка, пробегавшая мимо с кувшином, покраснела и округлила глаза. Она-то чего? Замужняя ведь…

Дочитав, Одо посмотрел на клиента, пытаясь определить, доволен ли тот результатом. А то ведь, бывало, и плевались всякие невежи. Наемник растерянно чесал щеку.

— Ну как? — осторожно спросил Одо. — Годится?

— Годится. Ты только это… про губы, плечи и дальше… Вымарай все.

— Да как так? — изумился Одо. — Это ж самое-самое. Чтоб сомлела! Почему?