…Они вернулись в Тиммори после полудня — грязные, измученные, голодные и покрытые царапинами. В замке вовсю суетились слуги, заканчивая приготовления к приему.

Времени на то, чтобы привести себя в пристойный вид, оставалось в обрез. Эрме пребывала в каком-то отупевшем состоянии сознания.

— Сделай что-нибудь, — приказала она Терезе, вползая в свои покои и прямо в одежде падая на кровать — Только молча!

Камеристка с шумом всосала поглубже в грудь готовые сорваться слова, разглядывая здоровенный кровоподтек, украшавший лоб хозяйки, ее обгоревшее лицо, распухшие губы, царапины и грязный кокон бинта на правой руке.

— Платье какое? — сквозь зубы на змеиный манер прошипела она.

— Зеленое, — простонала Эрме. — И кружевную накидку…

Она опустила голову на подушку и закрыла глаза. Тереза постояла, посмотрела, да и пошла прочь из комнаты. Молча.

Было слышно, как она рычащим шепотом понукает слуг в коридоре, требуя того, сего и, кажется, луну с неба. После звуки стали отдаляться…

Счастье дремоты было недолгим: вскоре Тереза вернулась и без церемоний взялась за процесс превращения беспутной бродяжки в светскую даму. Эрме поняла, что лучше не сопротивляться и механически подчинялась указаниям.

— Все, — возвестила окончание мучений камеристка. — Управилась, слава Благим.

Эрме, сидя в кресле перед зеркалом, с усилием разлепила веки. Результат был вполне приличен, а учитывая скорость, так и вовсе блестящ. Цвет лица, конечно, темноват, но в зале, при свечном пламени, сойдет. Кружевная накидка и выпущенные на скулы пряди волос неплохо маскировали царапины, даже синячище удалось замазать и прикрыть. Но вот сонно-тягучее выражение лица не спрячешь…

— Экая унылая физиономия, — проговорила она, зевнув. — Так и вино станет уксусом. Принеси там, в сундучке…

Тереза поджала губы, но, естественно, не посмела спорить. Она принесла требуемое — плоскую деревянную коробочку — держа двумя пальцами, будто тащила в выгребную яму пойманную в доме мышь.

— Это который раз уже? — положив коробочку на стол, спросила она.

— Не твое дело, — ответила Эрме. — Четвертый. Или пятый. Не помню.

— То-то и оно, — проговорила Тереза. — Сами говорили, что нельзя так часто. Сами пьете…

— Так надо, — Эрме торопливо бросила горько-кислую пилюлю в рот и, морщась, проглотила. — Дай воды.

В двери постучали. Вошел джиор наместник, светясь вышивкой парадной одежды и царапинами по щекам.

— Там полон зал гостей, — угрюмо сообщил Тадео. — Можно я здесь спрячусь?

— Вот еще, — ответила Эрме, — я что, одна должна мучиться? Давай, вынимай меня из кресла — сама я что-то никак.

Она протянула ему правую руку, еще без перчатки, и Тадео пораженно уставился на ее пальцы.

— Эрме! Рука…

— Да, рука, — подтвердила Эрме. — Нет, я не знаю, что случилось. Не смотри так. Правда, не знаю…

Когда Тереза, скрипя зубами, размотала серый от пыли кокон, то Эрме приготовилась увидеть нечто неприятное, но увидела нечто необычное.

Ожогов не было. Посреди ладони привычно темнел старый шрам, но там где должны были россыпью красоваться волдыри, лишь блестели розоватые пятнышки новой кожи. Эрме долго таращилась на такое диво, но потом решила, что обдумает это на свежую голову. Не сейчас. Может быть, завтра.

— Идем, — решила она и все же попыталась подняться сама. Удалось — не иначе пилюли уже начали делать свою работу.

Они сошли в зал, и вечер покатился предписанным чередом.

Она произнесла все положенные заздравные речи, протанцевала с достаточным числом почтенных пожилых дворян и даже рискнула кое с кем из молодых, говорила о политике и погоде, даже что-то ела — правда, не слишком запомнила, что именно. Она улыбалась, но перед глазами все еще неотступно стояли красные обрывы и лицо Николо Барки с темной пеной, стекающей с губ.

Наконец, когда речи стали громче, юнцы развязнее, девицы улыбчивее, а музыканты, после поднесенного по традиции кубка с горячим гвоздичным вином, отерли пот и перешли с благопристойного анделя на быстрые фоскиры, Эрме переглянулась с Тадео и величественно встала, предоставив гостям вовсю развлекаться самостоятельно. Судя по всему, справлялись они отменно.

А здесь было так прохладно, так спокойно… даже урчание Вероники уже не раздражало.

— Не боишься головной боли? — предупредил Тадео, протягивая ей бокал.

— Мне все равно будет дурно, — отмахнулась Эрме. Пилюли — изобретение маэстро Руджери — могли, наверно, поднять мертвого: на два-три часа и с неизбежными мерзкими последствиями полного распада. Что за дикую смесь создал учитель, Эрме так и не распознала, а сам Руджери лишь посмеивался и обещал, что когда-нибудь отпишет ей секретный состав по завещанию. Тереза была права: она слишком злоупотребляет этим средством, но если завтра все равно будет несладко, то пусть уж сегодняшний вечер удастся.

— За что? — Она поднял свой бокал.

— Не знаю, какая разница. Просто за то, что ты здесь и я здесь.

Тадео выпил бокал залпом. Лицо его сделалось отрешенным. Эрме не раз видела его таким в детстве и в юности. Дядя Алессандро обычно презрительно говорил: «накатило на парня, сейчас раздавит».

Если его не растормошить, Тадео мог сидеть так долго-долго.

— О чем задумался, Тадди? — позвала она.

— Да так. Я все думаю о Николо Барке. О его жизни и его смерти.

— Возможно, у него разум помутился от одиночества, Тадди. Не знаю, честно говоря, для чего дед загнал его в такие дебри.

Эрме решила не говорить о своих ночных видениях и словах отшельника. Слишком все зыбко, слишком напоминает о безумии, а может, безумием и является — одним на пару с погибшим Николо. Может ли быть общим умопомрачение?

— Да, но я не о том, — Тадео покачал головой. — Понимаешь… вот он жил в одиночестве и безвестности и вот он умер. Кто о нем вспомнит, кто оплачет?

Ну, я-то его точно долго не забуду, подумала Эрме. Он мне, наверно, еще и в кошмаре приснится.

— И вот я думаю: я ведь такой же… уйди я — ничего не останется. Доживаешь до сорока лет и внезапно понимаешь, что никто особо не опечалится, если ты исчезнешь…

Эрме мороз продрал по коже.

— Не смей, — словно разъяренная кошка, прошипела она. — Даже думать от таком не смей! Никто… А я⁈ Да я с ума сойду!

— Ты это ты, — Тадео улыбнулся. — Ты — исключительный случай. Наверно, еще Лаура опечалится. Она чистая душа и готова скорбеть над всем этим несовершенным миром от блохастого бездомного щенка до бестолкового меня. И все. Ну, разве что Вероника, но говорят, куницы быстро дичают обратно. Итого три существа на весь огромный мир. Много это или мало?

Вероника продолжала расправу над куренком, не подозревая, что является предметом обсуждения.

— Еще Джез, — пробормотала Эрме. — И Фредо.

— Джез вряд ли, а Фредо еще мал. Ладно, — Тадео снова наполнил свой бокал. — Забудь. Мало ли что в голову лезет. Я же блаженный рыболов.

Он поднялся на ноги и нетвердой поступью прошелся вдоль бассейна. Остановился у статуи воина, перешел, взглянув на парня с ястребом, к девушке, несущей кувшин, затем к женщине со шрамом на щеке.

— Мне все время кажется, что у них у всех есть что-то общее, — пробормотал он. — Какая-то связь, но у меня мозгов недостает, понять, какая именно. Они не сами по себе — они вместе, понимаешь?

Честно говоря, сейчас Эме меньше всего желала обсуждать вопросы древнего искусства, но она была так рада, что Тадео оставил тяжелую тему, что с радостью поддержала бы любой разговор, включая сравнение достоинств опарыша, червя и личинки майского жука.

— Скорее они были изготовлены одним мастером, — ответила она. — Вместе.

— Должно быть уйму времени отняло, — заметил Тадео. — Годы. И все для того, чтобы оставить всю компанию здесь в толще скалы, в забвении и безвестности.

— Зато они уцелели. Сколько статуй отыскивают искалеченными, без носов, рук, а то и вовсе без голов. А эти — как живые! Нет, я просто должна найти кого-то, кто осмотрит здесь все…