— Только такого, чтоб держал язык за зубами. Ты обещала.

— Могу и вовсе без языка, — хмыкнула Эрме и, поймав укоризненный взор Тадео, торопливо добавила. — Я шучу, Тадди.

— О, эти твои циничные шуточки, — проворчал Тадео. — А ты заметила, какие занятные здесь глаза? Вот, смотри-ка!

Он отхлебнул из бокала и, нагнувшись, поднял стоявшую на постаменте лампаду. Красноватый свет упал на лицо мраморной женщины, и Эрме только сейчас уловила какой-то слабый отблеск в правой глазнице. Тадео поднес лампаду еще ближе, и теперь Эрме ясно различила в глубине глазницы крошечную инкрустацию — какой-то темный камушек. Раньше он был незаметен, поскольку правую половину лица скрывал полумрак, левая же глазница оказалась традиционно гладкой.

— Аррэ, — она запнулась на имени, — говорил, что в древности глаза рисовали прямо на мраморе. Но здесь нет следов краски. А остальные?

— У воина один зрачок слегка намечен, но камня нет. Может, вылетел. А вот у юноши и девицы оба глаза и впрямь были покрыты краской, но она, видимо, отслоилась — здесь же влажно. Следы остались, но едва различимые. А у этого паршивца, — он потрепал скрючившегося мальчишку по шее, — под веком точно что-то есть, но он так скорчился, что я не могу подлезть и рассмотреть, что именно. Как только вставляли…

Он согнулся в три погибели, покачнулся и уронил серебряный бокал прямо в бассейн. Булькнуло.

— Ну вот, — Тадео шумно вздохнул. — Я как всегда. Сейчас достану.

Он начал стаскивать рубашку, путаясь в вороте. Эрме посмотрела на воду и поняла, что она плавно покачивается. Вместе с полом. Началось, подумала она. Может, тоже поплавать?

— Оставь, Тадди! Пойдем в комнаты, продолжим там. Пойдем. Не бери кувшин, он пустой.

Тадео покорно натянул рубашку обратно.

— Вероника, ты где? Пойдем, пушистая вредина!

Куница оторвалась от трапезы. «А как же курочка?» — казалось, было написано на ее озадаченной морде. Но спор между зовом желудка и верностью оказался недолгим. Спустя мгновение она уже догоняла своего покровителя, таща в зубах куриное крылышко.

Они продолжили — прямо в ее спальне, сидя на постели в обществе объевшейся Вероники и еще одного полного кувшина. Взбудораженные нервы требовали успокоения. Эрме пила вино, словно воду на жаре, и, когда поняла, что пора бы и остановиться, было уже поздно. Стены начали вращаться.

— Я п-пьяный, — сообщил Тадео, пытаясь встать с постели. — Я пойду… вниз, проверю… и спать…

Его штормило, словно фару, попавший в объятия Плакальщицы. Эрме остатками разума представила, как он спускается по лестнице, и ужаснулась.

— А ну стоять! Крамер все проверит! Лег, где сидел, живо!

Тадео без споров опустился назад на постель.

— Я… б-беспокоюсь… о т-твоей… р-репутации, — пробормотал он, покачиваясь.

— О чем⁈ — искренне изумилась Эрме, растрепывая его волосы и целуя в щеку.

— О реп-путации. Я же не м-могу спать здесь…

— Опомнился! О нас с тобой сплетничают последние лет двадцать с лишним. Ты вообще в курсе, что Вельфо Маррано называл Лауру твоей дочерью⁈

— Вот урод, — отчетливо сказал Тадео и упал носом в подушку.

Эрме слегка толкнула его в плечо, Тадео не отозвался. Заснул.

Эрме смотрела на него и чувствовала, как сердце ножом режет запоздалое раскаяние. То, что случилось сегодня, выбило Тадео из состояния безмятежного покоя, смутило его разум и вовлекло в бесплодные сожаления о прошлом. Надолго ли? Что, если навсегда? Как могла она вовлечь его в свои глупые игры? В ее жизни мало покоя, неужто поэтому ее тянет разрушать чужой?

— Что я творю? — пробормотала она. — Что за поток увлекает меня, боги?

Вероника осторожно потыкалась носом в щеку хозяина и раздраженно фыркнула, как видно, учуяв винные пары. Затем угнездилась под боком, уткнувшись головой в хвост. Блестящие черные глаза выжидающе уставились на Эрме.

— А ты молодец, — заявила Эрме кунице. — Стерва, конечно, но молодец. Была б ты человеком, цены б тебе не было.

Она потянулась, чтобы погладить зверька, но куница, предупреждая, зарычала и лениво клацнула зубами. Эрме убрала руку и встала с постели — медленно, чтобы мир вращался не так угрожающе тошнотворно.

— Сторожи. Если кто нападет — вцепляйся в глотку и зови на помощь.

Куница демонстративно зевнула во всю пасть: мол, раскомандовались тут всякие.

Голова кружилась. Опьянение неотвратимо перешло в ту стадию, когда начинаются физические последствия и душевное раскаяние. Внезапно до дрожи захотелось выбраться под звездный свет и почувствовать на воспаленной от солнца, пыли и маскирующей притирки коже свежий ночной ветер.

Эрме отворила дверь в коридор. Стояла тишина — последние участники приема разбрелись по домам. В оконной нише сидел Ройтер. Казалось, что он дремлет, но стоило Эрме выйти из комнаты, как легионер открыл глаза. Он так внимательно провожал ее взглядом, что Эрме поневоле как могла выпрямилась и отказалась от соблазна уцепиться за стенку.

Не то чтобы она смущалась, но осанку держать надо даже перед своими людьми. Особенно перед своими людьми.

Так, черепашьим шагом, но с прямой (как она надеялась) спиной, она выползла на вершину замковой башни. Подойти близко к краю не решилась, а просто села посреди площадки прямо на пол, обняв руками колени и запрокинув голову к светлеющему небу и тающим звездам.

Ночь заканчивалась. Винный хмель вовсю бродил в теле, оставляя неприятные ощущения в желудке, тяжесть в затылке и постепенно возвращая в реальность. Вино — замечательный друг в радости, но отвратительный помощник в печали. Сколько ни топи в нем свое горе, растерянность или страхи, все всплывет неотвратимо, как раздувшийся труп.

Она отвела глаза от неба — и вздрогнула всем телом.

Прямо напротив нее, под башенным зубцом, скрытый его тенью, сидел Черныш.

— Не приближайся, — прошептала она. — Иначе я позову стражу.

Она бы не успела. Ни позвать, ни убежать, ни защититься. Он даже встать бы сейчас не смогла. Идеальная цель. Идиотская смерть.

Черныш развел руки в стороны, показывая, что они пусты.

— Нет оружия, — проговорил он. — Нет опасности. Есть слова.

— Слова? — чужой резкий голос бил в висок острым молоточком. — Тебя прислал Дарте?

— Я пришел. Отец не знает. Никто не знает. Никто не узнает?

Эрме с трудом уразумела, что, кажется, охотник просит о конфиденциальности.

— Никто не узнает, — повторила она, изо всей силы пытаясь собраться с мыслями. — Говори. Не бойся.

— Отец сказал: старик мертв. Сказал про ягоды. Сказал про письма. Я шел ночью. Я спешил. Он не знает. Он не узнает?

Казалось, этот полудикий, заросший, грубый мужчина странно волнуется.

— Продолжай.

— Было письмо. Одно. Старик сказал: отнеси. За Мыс. За Большое Убежище. Я отнес. Я оставил там, где развалины. Старик сказал: уйди сразу. Обжора рычал. Обжора боялся. Я ушел.

Молоточек в виске бил все чаще.

— Когда? — прошептала Эрме сквозь зубы.

— Прошлой весной. Цвел дикий виноград. Цвела ежевика.

Эрме чувствовала, как в желудке волной нарастает боль. Во рту появился горький привкус. Средство маэстро Руджери напоминало, что за все в этой жизни надо платить.

— Что он тебе пообещал?

Вместо ответа Черныш полез в сумку. Эрме вжалась в стену, но охотник вытащил уголек и принялся выводить на стене неровные линии. Медленно, старательно.

— Вот, — сказал он. — Не Черныш. Не Черныш? Не собака?

Эрме прищурилась.

Света было мало, но охотник потрудился, и буквы получились достаточно четкими.

ТАНО ФОРГА

— Да, — подтвердила Эрме. — Не Черныш.

Как он ушел, Эрме не заметила. Просто закружилась голова, она зажмурилась, а когда опомнилась, охотника и след простыл. Остались только буквы на стене. После она предъявит этот автограф Ройтеру и поинтересуется, где были его глаза. Нет, надо стереть. Она же обещала, что никто не узнает… Да, стереть. После, не сейчас. Когда прекратится головокружение, уймется резь в желудке и прояснятся мысли.