Оттавиано Таорец очнулся первым. Дернул выбритой до синевы щекой. Медленно встал на колени перед креслом. Заговорил.

— Ныне восходящего по пути предвечному провожаем…

Голос его звучал отрешенно и до странности спокойно. Таорец столь часто видел смерть, что она не могла его по-настоящему шокировать.

— Да будет благословен твой путь…

Эрме внезапно ощутила, как начинает качаться потолок. Она сжала кулаки и заставила свой голос присоединиться к размеренным словам отца.

— На свету и в тени, над водой и над звездами…

Какие жесткие плиты на полу. Жесткие и такие стылые, что кости ноют от прикосновения камня даже через одежду.

— Да увидишь ты свою тропу…

— Да с честью ответишь ты за сделанное и не сделанное, за сказанное и умолкшее не произнесенным…

Слова не шли с губ. Эрме сжала пальцы так, что ногти в пились в ладонь. Она надеялась на слезы, но слез не было. Слезы кончились со смертью герцогини Оливии — вот тогда она рыдала так, что болела грудь. Только гулкий стук крови в виске, настойчивый и жуткий, словно кровь вот-вот расколотит череп.

Дядя Сандро остался стоять. Губы его тряслись, голос дрожал и срывался, но он стоял, ибо герцог Гвардари не преклоняет колени. Герцог стоит прямо, иначе он недостоин быть герцогом.

— Эрмелинда, — позвал отец, и Эрме не сразу поняла, что он обращается к ней. Слова колебались, то звеня, то звуча приглушенно, словно сквозь толщу воды. Смысл ускользал, распадаясь на звуки. Она словно очутилась в тумане, из которого нет спасения.

— Эрмелинда!

Диаманте, едва не крикнула она в ответ. Я Диаманте!

И внезапно поняла, что никто и никогда больше не назовет ее так — с полной уверенностью, что это имя всецело и по праву принадлежит ей. Только бабка и дед и никто кроме не называл ее этим именем. Отец всегда иронически морщился, мать же просто перекашивало от ненависти при мысли о «проклятой королеве» и всей этой «эклейдской пакости».

И вот теперь она одна. Лишенная части себя. Уверенности, что есть кто-то, кто знает больше, кто-то умнее, и сильнее, и всегда скажет, как правильно, и никак иначе.

— Монерленги! — Оттавиано, казалось, готов был вновь влепить ей пощечину. Как тогда на границе. Все началось с арантийской границы. Нет, раньше. С того дня, когда умер Энцо, и она впервые поняла, что отныне выбирает сама. За себя, за дочь, за людей, что пошли за ней… все десять человек ее крошечного войска.

Выбирает сама. Нет. Саламандра не выбирает. Саламандра — не выбор.

Саламандра есть долг, воплощенный в человеческом обличье.

Она поднялась на ноги.

Именно Саламандра удостоверяет, что правитель мертв. Саламандра называет имя нового герцога и вручает герцогский жезл, цепь и корону.

Саламандра закрывает глаза прошлому и приветствует будущее.

Пальцы дрожали. Она никак не могла снять тяжелую цепь — звенья зацепились за воротник сзади. Приложить усилие она боялась, словно это могло причинить вред умершему.

Оттавиано за ее спиной скрипнул зубами, но промолчал. Эрме была благодарна и за это.

— Позвольте, монерленги, — голос Рамаля-ид-Беоры раздался столь неожиданно, то Эрме вздрогнула. Она забыла, что мажордом тоже здесь.

Он бережно приподнял голову Джеза и держал тело, пока Эрме дрожащими пальцами поднимала цепь. Затем беррир столь же бесшумно, как и прежде, отступил к стене. Смуглое лицо его оставалось непроницаемым, движения мягкими и выверенными.

Эшеде, даббар, внезапно вспомнила Эрме слова деда, обращенные к Рамалю-ид-Беоре. Ее знание беррирского было крайне посредственным, но здесь перевода не требовалось.

Ступай, друг. Друг. Именно так герцог Гвардари звал свою молчаливую тень, несмотря ни на какие придворные протоколы и должности. Либо по имени, либо «даббар». Герцог — безродного беррирского гребца, спасенного во время второго путешествия на Истиару с пиратской галеры. И это Джез Гвардари, который частенько говаривал, что для того, чтобы счесть друзей ему довольно пальцев на одной руке…

Она развернулась и пошла к дяде Сандро, держа цепь, но руки все еще дрожали, и в тот самый момент, когда Алессандро Гвардари чуть склонил голову, готовясь принять герцогскую реликвию, золотые звенья вдруг вырвались из пальцев Эрме и водопадом обрушились на каменный пол.

Тяжелый звон прошел по кабинету. Казалось, даже оконные стекла задребезжали в ответ.

Дядя Сандро со свистом втянул в легкие воздух. Глаза его расширились.

Уронить символ власти, передаваемый наследнику, считалось крайне дурной приметой.

— Успокойся, брат, — негромко сказал Оттавиано. — Мы не на коронации. Никто не видел. Никто не узнает.

Он перевел взгляд на беррира. Рамаль-ид-Беора смотрел прямо перед собой. Не на цепь, не на наследников, но лишь на герцога, сидевшего в кресле. Казалось, дальнейшие дела этого города его не волновали.

Эрме, чувствуя, как пылают щеки, наклонилась и подняла цепь. На миг замерла и, совладав с чувствами, быстрым движением подняла руки и надела цепь на Сандро.

— Приветствую тебя, Алессандро сын Джезарио рода Гвардари. Правитель Виорентиса Нагорного.

Слова горчили, не желая идти с губ.

Ответной фразы не прозвучало. Новый герцог Гвардари не удостоил приветствием свою Саламандру. Впрочем, иного она и не ждала. Здесь, за затворенными дверями можно было не соблюдать этикет. Герцогу можно.

Оттавиано Таорец следил за этой сценой, странно искривив губы.

— Рамаль, разошли гонцов, — приказал он. — Через час Малый Совет должен быть здесь, под дверью в полном составе. А Меллерманн через четверть часа. И Руджери.

— И Верратис, — быстро добавила Эрме, готовясь отстаивать свои слова с боем.

— Зачем тащить сюда этого ксеосского выскочку? — пробормотал герцог Алессандро.

— Она права, брат, — прервал его Оттавиано. — Мы должны удостоверить естественность смерти так, чтобы не осталось сомнений. Пусть будут оба.

— Что ж, — голос маэстро Руджери был печален и строг, как подобало ситуации и его роли в ней. — С полной уверенностью могу подтвердить, что кончина его светлости вызвана причинами пусть и прискорбными, но все же же предсказуемыми и объяснимыми. Увы, возраст взял свое…

Он прикрыл дверь спальни, куда перенесли тело почившего герцога, и, подобрав полы своего просторного черного одеяния, с почтительным поклоном остановился перед Алессандро. В галерее гудели голоса: Совет явился и в волнении ожидал возможности войти. Сдерживали людское нетерпение лишь правила этикета да присутствие Двуручного Акселя, который, коротко переговорив с Таорцем, вышел в коридор и воздвигся безмолвным каменным истуканом, какие в в древние времена, говорят, ставили перед склепами для охраны. Эрме всегда интересовало: кого от кого охраняют эти статуи? Покой мертвого или безопасность живых?

Единственный, кого этот неподкупный страж допустил внутрь помимо лекарей, — канцлер Серджио Дамиани, стоял у окна, глядя на просыпающийся город. Лицо его было задумчиво-сосредоточенным, брови слегка морщились.

Дед доверял Дамиани. Считал его человеком надежным, пусть порой и чрезмерно осторожным. «Риск он не любит, но голова у него варит, как котел голодного греардца, укравшего у соседа козу: аж крышка подпрыгивает от жара». Вот сейчас канцлер явно уже просчитывал развитие событий, словно на игральной доске. Эрме была, пожалуй, рада, что он здесь. Она жутко боялась что-то не учесть в той новой партии, что вот-вот начнется в Тормаре.

Дядя Сандро кивнул и что-то пробурчал под нос. Он сидел в кресле, сгорбившись и постукивая кулаком о ладонь. Эрме надеялась, что Сандро сможет сдержать обуревающие его чувства и не сорвет свою боль на ком-нибудь, неудачно подвернувшемся под руку.

— Ну, а вы, маэстро Верратис? — Оттавиано Гвардари стоял, прислонившись к креслу брата, и его невысокий рост создавал сейчас интересный эффект: Таорец мог видеть каждого в комнате, его же, полускрытого тенью высокой резной спинки, рассмотреть было сложно. И вряд ли это было случайно. — Что скажете?