https:// /shrt/9BgW

Макс

Темнота. Она тянется бесконечно. Будто я упал в чернильное море, где нет ни дна, ни верха. Но сквозь вязкую тьму вдруг пробивается тонкий свет. Где-то вдалеке — голос. Один, потом другой. Звук булькает, словно под водой. Я пытаюсь нащупать его, ухватиться, выбраться…

Что-то липкое на губах. Сухость. Пустота. Боль — далёкая, будто я в чужом теле. Но я чувствую её. Она не уходит. Значит, я жив.

— Пациент приходит в сознание, готовьте кардиомонитор, проверьте зрачки.

Голоса. Женский и мужской. Один чёткий, другой как будто под водой. Врачебные. Сдержанные. Как в фильмах. Я бы и рад сказать, что это сон. Но нет. Это не сон.

Я пытаюсь открыть глаза, но веки будто налиты свинцом. Мгновение, усилие – и проблеск. Яркий свет слепит, заставляет зажмуриться. Но потом – силуэт. Фигура в белом халате. Вторая. Третья. Голоса становятся ближе.

— Максим, вы меня слышите?

Максим. Это я. Я... Я здесь.

— Если слышите, сожмите мою руку. Вот так. Отлично. Хорошо.

Я сжимаю. Неуверенно, но сжимаю. Ладонь чужая. Твёрдая и теплая.

— Скажите, как вас зовут?

Я хочу сказать, но в горле пустыня. Только хрип. Пытаюсь снова. Слово. Моё имя. Оно всплывает из глубин.

— М… Макс…

— Отлично. А сейчас — в каком вы городе?

Город… Москва. Или…

— Москва… — губы трескаются, каждое слово — ножом по горлу.

— Отлично. Максим, какой сегодня год?

Год… 2025… Или?.. Нет, точно — 2025.

— Две… тысяча… двадцать… пятый.

Голоса рядом одобрительные. Кто-то хлопает по плечу.

— Он стабилен. Сознание чистое. Отличная динамика.

Но мне плевать. Я не их ищу. Я… где она? Где она?..

Я поворачиваю голову. С трудом. Мышцы шеи будто сделаны из бетона. Простреливает боль спину. Холодок под лопаткой. Дыхание сбивается. Паника подступает.

— Вика… — шепчу. — Где… Вика…

Врач кивает кому-то. Дверь открывается. И в следующую секунду весь мир становится настоящим. Потому что она входит.

Вика.

Бледная. Измождённая. Но живая. Родная. Её глаза – два океана. И они полны слёз.

— Макс… — её голос дрожит, и она бросается к кровати, хватает меня за руку. — Ты… ты вернулся. Ты слышишь меня? Видишь?

Я вижу. Конечно, вижу. Хочу ответить, но вместо этого просто смотрю. Улыбаюсь, как могу.

— Прости… — шепчу. — Заставил… ждать.

Её пальцы сжимают мою ладонь. Я пытаюсь поднять руку, дотронуться до неё, но мышцы не слушаются. Только пальцы дрожат. Она замечает это, подносит мою ладонь к своему лицу. Греет её, как сокровище.

— Всё хорошо, слышишь? Всё. Ты с нами. С нами, Макс.

Она плачет. Я не помню, чтобы Вика плакала так. Беззвучно и так сильно. И я хочу стереть эти слёзы. Хочу встать. Поднять её. Обнять. Защитить.

— Дочь… — спрашиваю. — Надя…

— Всё хорошо, — шепчет она. — Всё. Мы дома. Ты жив. Надя… у нас дочка, Макс. Она здоровенькая. Такая красивая. С твоими глазами.

Я снова закрываю глаза, потому что это слишком. Не от боли. От счастья. Они живы. Мои девочки живы.

— Мы выведем его из блока к утру. Пока всё стабильно, — говорит врач, обращаясь к Вике. — Но, пожалуйста, не долго. Ему нужен покой.

Вика кивает. Но руку мою не отпускает.

— Макс, я с тобой. Ты главное — не исчезай. Больше не исчезай, слышишь?

Я киваю. Медленно. Она целует меня в лоб — и я чувствую, что вернулся. В это тело. В эту жизнь. К ней. К семье.

— Прости… что не сразу… — выдавливаю. — Не уберёг… тебя…

— Замолчи, — говорит она сквозь слёзы. — Ты спас нас. Ты нашёл меня. Ты всё сделал. Ты мой герой, Волков.

Она склоняется, целует меня в губы.

— И теперь, — говорит, — просто живи. Нам не надо больше ничего, кроме тебя.

— Люблю тебя… — шепчу. — Больше жизни…

Вика кивает, вытирая слёзы.

— А я тебя сильнее.

Я закрываю глаза. Но уже не в темноту. А в свет. Потому что она — рядом.

Макс.

Макс

По моим ощущениям прошла почти целая вечность. Но минули только сутки. Сутки с тех пор, как я очнулся. Сейчас я в отдельной палате. Белые стены, приглушённый свет, стерильность и тишина. Никаких трубок в горле, никаких капельниц с бесконечно капающим раствором. Вереницы медперсонала и кучи пугающе пищащих приборов.

Странные ощущения по всему телу. Оно будто чужое. Тяжёлое, ватное. И не послушное. Каждое движение отдаётся эхом боли.Но если болит - значит , что я жив. И это охрененно и приятно... И главное – моя семья в безопасности и жива здорова. Ради этого стоило пройти сквозь всё, что было.

И, чёрт возьми, я наконец-то одет. В нормальную больничную пижаму. Пусть и странного зелёного цвета, но, по крайней мере, больше не валяюсь с голым задом, как в реанимации. Там это было пиздец как стремно. Стрем полный, если бы не адская боль в спине и трубки, бля, отовсюду торчащие. Сейчас – всё иначе. Немного легче. Немного спокойнее.

Дверь открывается почти беззвучно. Я не слышу шагов, но знаю — это Чернов. Его фигура в проёме, уверенный взгляд. Заходит, прикрывает за собой. Смотрит внимательно, будто проверяет, на месте ли я, целый ли и в уме.

— Ну что, герой, — хрипловато говорит он. — Вижу, живой. Бледный и хующий, но живой.

Я чуть улыбаюсь, криво, но искренне.

— Вроде да.

Он кивает, подходит ближе, садится на стул у кровати.

—Я рад, бро, что ты выкарабкался. Теперь к делу. Всё, как ты просил, — говорит тихо. — Большинство из тех, кто за этим стоял, задержаны. Материалы собраны, показания взяты. Машу отправили на долгий срок в психиатрическую клинику откуда она выбраться точно не сможет. Она нестабильна. Алиса не представляет никакой угрозы.

Я слушаю внимательно, будто каждое слово — ключ к восстановлению картины. Чернов говорит спокойно, но я чувствую: он на грани. Устал. Выжжен. И всё же держится.

— Один только ускользнул, — продолжает он. — Руденко. Границу не пересёк, но след потеряли. Мы роем землю. Его время придёт. Он не выплывет.

— Хорошо, но этот ублюдок умеет заметать следы. Громова взяли?

— Да, уже дал показания. Все схемы раскрыл и про поджог в ателье рассказал.И все схемы выдал, сучара.

Я собираюсь спросить про законопроект. Удалось ли его откатить? Но не успеваю.

Дверь открывается.

И в палату входит чудо.

На пороге — Вика. В руках цветы, немного неуверенные шаги, светящееся лицо. А рядом с ней — Ромка. Мы с ним вчера уже виделись, но сегодня они не одни. В руках у него детская переноска. Люлька нежно-белая, с розовыми кружевами. Он держит её с такой осторожностью, будто в ней хранится сама суть жизни.

И она там. Наша с Викой дочь. Наша Надя.

Я не верю глазам. Это не просто сцена из сна – это то, что я мог потерять. И не потерял. То, кого никогда мог не увидеть. То, ради чего дышу и ради чего я выползал из рук костлявой старухи.

— Привет, — говорит Вика, и голос её дрожит от переживаний и трогательности момента. — Мы пришли.

Я тянусь к ней, рука слушается плохо, но она мгновенно оказывается рядом, обхватывает мою ладонь своими пальцами, прижимает к губам. И я чувствую, вот оно мое, настоящее и будущее. Всё настоящее. Боль, любовь, тепло, нежность. Всё здесь.

Рома аккуратно ставит люльку на край кровати и приподнимает её повыше, чтобы я мог видеть. Наклоняется, достаёт из неё свёрток и передаёт Вике. Она поднимает на руки нашу дочь и подходит ближе. И я вижу её…

Крошечная. Укутанная в плед. Морщится и зевает, сжимая кулачки. И вдруг открывает глаза. Маленькие, блестящие пуговки. Родные. Мои. Я смотрю и всё внутри переворачивается. Меня топит волной, сносит к чёртовой матери всю боль, страх, слабость.

— Вот она, — шепчет Вика. — Наша девочка. Смотри, папочка, знакомься со своей копией.

Я с трудом поднимаю руку, дотрагиваюсь до крохотного кулачка. Она цепляется за мой указательный, крошечными пальчиками— но с такой силой, что я замираю.