Я хохочу вслух, и смех выходит таким чистым, звонким, что я сама удивляюсь. Впервые за долгое время он идёт от сердца, разливается теплом по груди, как будто я снова живая, настоящая, а не тень себя в реанимации.

Оля — это ураган, который сметает всё плохое. Моя родная, сумасшедшая, незаменимая подруга. Без неё жизнь — как еда без соли, как утро без кофе. Её сообщения — как кислород, как напоминание, что мир за этими стенами всё ещё яркий, шумный, живой. Я представляю, как она, с её растрёпанными волосами и заразительным смехом, «ковыляет» ко мне в палату, таская за собой пакет с какими-нибудь вкусностями и миллион историй.

Она всегда была такой — неунывающей, готовой поднять настроение одним своим присутствием. Даже когда у неё самой всё рушилось, она находила силы шутить, обнимать, быть рядом. И я благодарна за неё, за эту дружбу, которая пережила столько лет, столько слёз и столько смеха.

Я пишу ей в ответ, улыбаясь во все тридцать два зуба:

Я [13:48]:

Паиньки, но с оговорками. 😄 Ромка обещал вечером заехать, а Макс утром забегал, но что-то он недоговаривает. Чую, там с его делами что-то не так. Но я пока молчу, пусть думает, что я слабая, больная, немощная женщина и ничего не замечаю. 😏 Расскажи лучше, как ты там с соседями воюешь!

Я отправляю сообщение и откидываюсь на подушку, всё ещё посмеиваясь. Телефон тёплый в руках, экран светится, и я чувствую, как жизнь возвращается ко мне — через Олин юмор, через пионы, через ожидание Ромкиного визита.

Но тревога, что грызёт меня из-за Макса, никуда не девается. Он всегда так делает — скрывает, чтобы не волновать меня, чтобы «беречь». Я вспоминаю, как он уклонялся от разговоров о проблемах на работе. Боже, да он однажды чуть не обанкротился! А я узнала постафактум.Но в те моменты его голос становился натянутым, глаза отводились в сторону, и я прекрасно знаю этот взгляд — он прячет что-то тяжёлое. Но я не та Вика, что лежала в реанимации, окружённая проводами. И даже не так, что была полгода назад.

Я дышу, я ем, я смеюсь. И я хочу знать, что происходит в нашем мире — в его делах, в ателье, в политике, в чём угодно. Потому что это не просто его жизнь. Это наша.

Я смотрю на пионы, их лепестки чуть дрожат от сквозняка, и вспоминаю, как Макс впервые подарил мне такие же цветы. Мы были молодые, только начинали встречаться, и он, весь такой серьёзный, с горящими глазами, вручил мне букет, будто это было сокровище. Я тогда засмеялась, а он смутился и сказал: «Ну, я думал, тебе понравится». И мне понравилось. Тогда и всегда. Эти цветы — как его обещание, что он рядом, даже когда молчит, даже когда что-то скрывает. Но я все из него вытрясу.

Знаю, умею, практикую.

Ромка обещал заехать к вечеру, и я уже предвкушаю его визит. Он сказал, что привезёт «сюрприз», и, зная его, это может быть что угодно — от плюшевого енота до конфет с чили, которые он однажды купил «для эксперимента» и потом кашлял полчаса. Я улыбаюсь, вспоминая, как он приходит, садится рядом, кладёт свою тёплую, крепкую ладонь на мою руку и начинает рассказывать. Вчера он поведал, как пытался вновь готовить ужин и чуть не спалил кухню, а Макс, вместо того чтобы ругаться, просто сидел и хохотал, пока дым не заполнил всю квартиру.

Я представляю эту картину — мой взрослый сын, который в двадцать лет всё ещё путает соль с сахаром, и Макс, который, несмотря на усталость, находит в этом что-то смешное.

Эти истории — как мост, который связывает меня с домом, с ними, с жизнью, которая ждёт меня за этими стенами.

Ромка стал другим. Я вижу это в его глазах, в его голосе, в том, как он говорит о работе, о делах, о жизни. Он больше не тот мальчик, который прятался за мной, когда что-то шло не так. Он взрослый, уверенный, с какой-то новой, осознанной силой. Но для меня он всё ещё мой мальчик, который смеётся над своими провалами. Все воспоминания о нас в прошлом— как тёплый плед, который укрывает меня здесь, в этой палате. И Надюшку нашу.

Я беру телефон, чтобы написать Оле ещё одно сообщение, но замираю, услышав шаги за дверью. Осторожные и тихие, не как у медсестёр с их легкой и быстрой походкой. Сердце стучит чуть быстрее. Ромка? Или Макс решил вернуться? Или, чёрт возьми, Оля уже сбежала из дома, несмотря на гипс? Я кладу телефон на тумбочку, поправляю волосы и жду, улыбаясь.

Вика.

Дверь медленно открывается, и в палату входит мужчина в белом халате. На нём медицинская маска, закрывающая нижнюю половину лица, и шапочка, из-под которой виднеются тёмные волосы. Он высокий, худощавый, с подносом в руках, на котором лежат какие-то медицинские принадлежности. Его глаза — серые, холодные — смотрят на меня с профессиональной вежливостью, но в них нет тепла, как у моего обычного врача. Я сглатываю, чувствуя, как тревога сжимает грудь. Что-то не так.

— Добрый день, Виктория Алексеевна, — говорит абсолютно спокойным и будничным тоном.. — Как вы себя чувствуете?

Он подходит к кровати, ставит поднос на тумбочку, а остальной персонал ставит свои подносы на комод…

Новенький?

Я сжимаю телефон сильнее, стараясь держать голос ровным.

— Нормально, — отвечаю кратко, не вдаваясь в детали. — Аппетит появился, сплю лучше. А вы кто? Где мой врач?

Он не отвечает сразу, садится на стул рядом с кроватью, и я вижу, как его глаза чуть сужаются. Маска всё ещё на лице, и это кажется странным — медсёстры иногда снимают маски, когда говорят, а врачи тем более. Но он даже не шевелится, чтобы её спустить на подбородок.

Мой взгляд падает на его руки — длинные пальцы, без перчаток, с аккуратными ногтями. и маленькой тату на тыльной стороне левой ладони.Подозрения вгрызаются, как ржавчина в металл — медленно, но беспощадно.

— Ваш врач занят, я его заменяю, — говорит он, и в его голосе появляется что-то, что заставляет меня напрячься ещё больше. — Расскажите подробнее, как вы себя чувствуете. Боли есть? Слабость?

— Всё в порядке, — отрезаю я, не глядя ему в глаза. Мой большой палец лежит на кнопке телефона, готовая в любой момент открыть вызов. — Просто жду выписки.

Он кивает, но никуда не смотрит — ни в карту, ни в планшет. Просто сидит и будто изучает меня. Вместо этого он наклоняется чуть ближе, и я чувствую, как воздух между нами становится тяжёлым.

— Виктория Алексеевна, — говорит он, и его голос становится тише, почти вкрадчивым, — вы уверены, что сможете доносить этого долгожданного ребёнка? Вы уже не девочка. И где гарантия, что, выйдя из больницы, вы не споткнётесь на ровном месте и не… сами понимаете.

По спине ползёт холодок, пальцы на руках немеют, и я чувствую, как кровь стынет в жилах.

Что он несет?

Это не забота. И точно не врач. Это угроза.

Я сжимаю телефон так, что костяшки белеют, и смотрю на него, пытаясь разглядеть хоть что-то за этой маской. Но его глаза неподвижны, холодные, как лёд.

— Что вам надо? — спрашиваю я дрожащим голосом.

Он не отвечает, только чуть наклоняет голову, будто оценивая меня. Потом продолжает, и каждое слово — как тонкая длинная игла, впивающаяся в кожу.

— Вы всем доверяете в своём окружении? — говорит он, и его голос становится ещё тише, почти шёпотом. — Вы точно уверены в том персонале, что приходит к вам, ставит капельницы, делает уколы, приносит таблеточки в стаканчике? И еду…

Он замолкает, и мерзкая тягучая пауза повисает. Я чувствую, как сердце колотится, как паника захлёстывает, но я не могу отвести взгляд. Он знает. Он знает про Надюшку, про Макса, про всё. Но откуда? И зачем? Моя рука тянется к кнопке вызова персонала, но он замечает это и поднимает ладонь.

— Не спешите жать на кнопку, — говорит он, и в его голосе появляется сталь. — Дайте мне договорить. Я всё равно скажу, что надо. Если вы хотите родить здорового ребёнка в срок, скажите своему мужу, чтобы прекратил заниматься тем, куда он полез. Пусть сидит в своём офисе и не лезет, куда не нужно. Это нравится не всем. Вы же понимаете, Виктория?