— Я… — слова путаются, сбиваются в кашу из страха и растерянности, — кто-то… здесь был… Макс, я очень боюсь…

— Кто был, Вик? — он говорит уже совсем тихо, отчётливо, спокойно, пытаясь взять мои эмоции под контроль, — врач? Медсестра?

— Нет… Не знаю, — я почти всхлипываю, с трудом удерживая слёзы, — кто-то чужой. Он угрожал… тебе, нам… Надюшке…

Макс на секунду замолкает, и его молчание кажется мне вечностью. Потом его голос звучит твёрдо, властно, но спокойно:

— Вика, сиди на месте, там охрана. Я выезжаю прямо сейчас, слышишь? Через двадцать минут буду у тебя. Слышишь меня?

— Да, слышу, — шепчу я, и на мгновение успокаиваюсь, чувствуя в его голосе ту силу, которая всегда меня спасала. — Только быстрее, пожалуйста.

— Я уже еду, — он бросает эту фразу резко и уверенно, как обещание, и отключается.

Я опускаю телефон на кровать и смотрю на дверь. Она кажется хрупкой, будто сделанной из картона. За ней — неизвестность. За ней — снова шаги. Лёгкие, неуверенные, но приближающиеся. Сердце снова начинает биться чаще, Надюшка вдруг резко пинается, и я инстинктивно кладу ладонь на живот, стараясь её успокоить.

— Тихо, малышка, тихо, — шепчу я почти беззвучно, пытаясь убедить в этом не столько её, сколько саму себя.

Шаги за дверью останавливаются. Я напрягаюсь, сжимаю край одеяла. Дверь медленно открывается, и я чувствую, как кровь отливает от лица.

— Ну и что за ужас тут у вас творится?! — в дверях возникает знакомая растрёпанная макушка Оли, и она, нелепо балансируя на костылях, начинает двигаться ко мне, размахивая огромным пакетом. — Где моя звёздочка сахарная? Я тут ей пирожных притащила, а у вас мордовороты какие-то коридор караулят! Я их чуть костылём не огрела! Что происходит?

Я не сразу осознаю, что это Оля. Не сразу осознаю, что это знакомый голос, знакомое лицо, и только когда она наконец подходит вплотную к кровати и, выронив костыли, плюхается на край матраса, я понимаю — это она. Моя Оля. Живая, настоящая, сумасшедшая, но такая родная.

— Оля… — я начинаю плакать, сама того не замечая, слёзы текут, горячие, солёные, неконтролируемые, — Олечка…

— Эй-эй, тихо! — её голос резко меняется, становится мягким, почти нежным, и она обнимает меня, неуклюже прижимая к себе одной рукой, потому что во второй всё ещё держит пакет с пирожными. — Вика, солнце моё, ну ты чего? Я уже здесь. Всё, тихо-тихо, я здесь, слышишь? Что скучала так?

Она гладит меня по волосам, по спине, и я наконец перестаю вздрагивать. Надюшка тоже затихает, будто чувствует, что теперь мы не одни.

— Ты как вообще сюда попала? — спрашиваю я, глотая слёзы, уже почти улыбаясь, чувствуя тепло её объятий, её знакомый запах духов и сигарет, которые она обещала бросить лет десять назад.

— Как-как, — возмущённо фыркает она, отстраняясь и сердито глядя на меня, — костыли мои видишь? Я на них, между прочим, чуть ли не бегом сюда ковыляла. Еле выбралась из дома, такси заставила меня прямо к входу подвезти, а тут твои амбалы на входе, понимаешь ли, меня не хотели пускать. Вот ведь козлы! Так бы и врезала им! Ты мне потом объяснишь, откуда у тебя такая охрана и почему она такая идиотская, ладно?

— Да… — киваю я, вытирая мокрые щёки ладонью, — ладно. Я так рада тебя видеть.

— Конечно, рада! — снова вспыхивает она, а потом заглядывает в пакет и торжественно вытаскивает оттуда коробку с пирожными. — Вот, спасаю тебя от больничного супа! Специально выбирала с кремом, чтобы сразу прилипло куда надо. А то худущая такая ты… — трогает мои впалые щеки, — капец… я сама на больничных харчах чуть не подохла. Спасибо доставки есть.

Я улыбаюсь, ощущая, как напряжение постепенно отпускает. Она разворачивает коробку и ставит на тумбочку, а я, чуть успокоившись, начинаю рассказывать ей всё — про того странного человека в халате, про его угрозы, про Макса, которого теперь так отчаянно жду.

Оля слушает, нахмурившись, её глаза становятся всё шире, а потом и вовсе превращаются в две возмущённые пуговицы.

— Да я ему ноги переломаю! — почти выкрикивает она, потрясая костылём. — Да кто он вообще такой, этот хрен в маске? И почему Макс ещё не перевернул всю больницу вверх дном?

— Он уже едет, — тихо говорю я, откусывая кусочек пирожного и чувствуя, как сладость помогает мне справиться с остатками тревоги.

— Вот и хорошо, — решительно кивает она, откусывая сразу половину своего эклера. — А я пока тут с тобой посижу, пока твой супергерой не прилетел. И пирожные съедим все до последней крошки. Нам ещё расти!

Я улыбаюсь и откусываю ещё кусочек. С Олей рядом становится легче, теплее, надёжнее. Но я по-прежнему вздрагиваю от каждого шороха за дверью. И когда она снова открывается, сердце вновь подскакивает к горлу, но это уже Макс.

Он стоит в дверях, напряжённый, взъерошенный, запыхавшийся, с бешеным взглядом, в котором я вижу одновременно страх, ярость и облегчение.

— Макс… — я шепчу это имя как молитву, чувствуя, как глаза снова наполняются слезами.

— Я здесь, Птичка, — тихо и твёрдо говорит он, подходя и осторожно касаясь моей щеки, а потом переводит взгляд на Олю. — Спасибо, что ты здесь.

— Ещё бы меня тут не было, — бурчит она, грозно махая костылём, — теперь давай разбирайся с этой твоей убогой охраной и с остальным дерьмом. А мне пора, ребятки. Викуль, завтра приковыляю еще. Ок? Макс, твой водитель не хочет меня отвезти до дома?

Макс кивает, и дает указание по телефону. Он Олю даже взглядом не удостоил. На меня смотрит неотрывно.

Он бережно целует меня в лоб, чуть дольше задерживая губы на моей коже.

— С тобой точно все хорошо? Я позову врача. — встает.

— Нет, – хватаю его за руку. — Не надо врача. Все хорошо. Ты рядом. Нет. — Мотаю головой. — Я хочу побыстрее все рассказать.

— Давай, моя Птичка, рассказывай все по порядку.

Макс.

Смотрю на Вику, и чувствую, как сердце сжимается от её вида. Она сидит на кровати, маленькая, хрупкая, с влажными от слёз глазами, но в её взгляде — та же стальная решимость, которую я полюбил много лет назад.

Одеяло натянуто до подбородка, телефон сжат в руке, а на тумбочке — пионы, которые я привёз утром, теперь кажутся неуместными. А я хотел чтобы она любовалась их нежность и улыбалась поболльше.

Оля только что ушла, бурча что-то про мою «убогую охрану», и её энергия ещё витает в воздухе, но я едва замечаю это.

Всё, что важно, — это Вика. И её слова, которые она шептала по телефону: «Кто-то угрожал. Тебе, нам, Роме…»

Осторожно беру её руку. Её пальцы холодные, дрожат, и я сжимаю их мягко, стараясь передать хоть каплю тепла. Она так сильно испугана.

— Птичка, — говорю тихо, почти шёпотом. — Расскажи всё по порядку. Давай, моя хорошая.

Она кивает, но её взгляд мечется по палате — на дверь, на окно, на занавески, будто кто-то может прятаться там. Она дышит глубоко, собираясь с силами, и начинает. Её голос дрожит, но она говорит честно, как всегда, не утаивая ничего. Про мужчину в халате, который представился врачом. Про его маску, холодные глаза, татуировку на руке. Про угрозы — мне, Роме, и даже Надюшке. Про то, как он велел мне «не лезть, куда не надо». Каждое её слово — как удар, но я держу лицо спокойным, чтобы она не видела, как во мне закипает ярость.

Я хочу, сука, всех рвать… Голыми руками и зубами.

— Он знал про нас, Макс, — шепчет она, и её глаза темнеют от страха. — Про Надюшку. Про Рому. Он сказал, чтобы ты перестал… Но что перестал? Что ты делаешь?

Я сжимаю её руку чуть сильнее, но не отвечаю сразу. Вместо этого задаю вопросы, мягко, осторожно, как будто хожу по тонкому льду.

— Вика, что ты ещё заметила? — спрашиваю, глядя ей в глаза. — Он называл имена? Фамилии? Может, намекал на кого-то конкретно?

Она хмурится, её взгляд уходит в сторону, будто она пытается вытащить воспоминание из глубины.

— Нет… Имен не было, — отвечает медленно. — Но эта татуировка… На левой руке, на тыльной стороне. Маленькая, чёрная, похожа на руну. Или крест, но странный, с завитками. Я не разглядела точно, но… она мне показалась значимой. Не знаю, откуда.