Макс

Офис живёт своей жизнью, но я отрезан от неё, как за непроницаемым стеклом. В коридоре звякает ложка о кофейную чашку, кто-то яростно молотит по клавиатуре, за перегородкой аналитики спорят, глуша друг друга. Всё это — шум чужого мира. В моём кабинете тишина тяжёлая, как чугун, и я жду. Жду новостей, которые либо дадут мне оружие, либо затянут петлю вокруг моей семьи. После слов Вики о враче с татуировкой, её дрожащего голоса, страха за Рому и Надюшку, я не могу сидеть сложа руки. Каждый шорох в нашем новом коттедже в «Золотой роще», каждый посторонний взгляд — как лезвие у горла. Я жду ответов.

Дверь открывается точно по часам, и в кабинет входит Леха Рязанов. Не новичок, а старый друг, с которым мы в универе пинали мяч на заднем дворе, хохотали над ерундой и делили дешёвое пиво. Тогда он был в рваных джинсах, с растрёпанной шевелюрой и улыбкой, будто мир — его игровое поле. Теперь он в строгом костюме, с короткой стрижкой и лицом, где не дрогнет ни мускул. Только глаза те же — внимательные, тяжёлые, будто видят насквозь. Леха прошёл службу, командовал группами в горячих точках, охранял людей, чьи имена шепчут за закрытыми дверями. Теперь он у меня. И я знаю, что он не подведёт.

— Здорово, Макс, — говорит он, пожимая руку. Хватка крепкая, но в голосе — тень старой теплоты.

— Давно не виделись, — киваю, указывая на кресло. — Садись.

Мы опускаемся в кожаные кресла, и воздух между нами густеет, как перед бурей. Леха ставит планшет на стол, но не открывает его сразу. Смотрит на меня, будто взвешивает, с чего начать.

— Я получил архивы от твоего Дениса, — говорит он. — Пересмотрел записи, допросил смены в больнице. Но начну с ателье. Есть новый след.

Я напрягаюсь, как струна. Пожар в ателье Вики — не случайность, я знал это с первого дня. Вика упомянула его в коттедже, её глаза были полны страха, и я поклялся найти тех, кто посмел ударить по ней. Поджигателей вычислили раньше, но теперь, похоже, Леха копнул глубже.

— Говори, — бросаю, и голос мой звучит, как удар.

— Поджигателей взяли, — отвечает Леха, и в его тоне — холодная уверенность. — Двое, те самые, что работали на стройке. Схватили их вчера, раскололи за ночь. Оба пели, как соловьи. Назвали заказчика — некий Артём Ковалёв, мелкий посредник, связной. Работает на кого-то покрупнее, но пока молчит, кто это. Мы его уже ищем. Похоже, это был не просто поджог, а сигнал. Запугивание. И оно стыкуется с другой темой.

Я чувствую, как в груди встаёт ледяной ком. Знаю, о чём он.

— Врач, — говорю, и слово падает, как гвоздь в тишину.

— Да, — кивает Леха. — Мы изучили всё. Человек вошёл, как штатный сотрудник. Камеры ловят, как он выходит из палаты Вики, идёт к лестнице, и… конец. Пропал. Ни на одной записи больше нет. Проверили этаж, выходы, даже тех, кто спускался с других уровней. Ничего.

Я молчу, но внутри всё полыхает. Этот тип был рядом с Викой, и исчез, как призрак. Леха продолжает, и каждое слово — как соль на рану.

— Проверены машины, посетители, врачи, медсёстры, водители — всех пробили. Никто не совпадает по габаритам, походке, лицу. Он растворился. Либо знал технические маршруты больницы, либо у него был сообщник, который отвёл камеры.

— Кто-то внутри, — говорю, и голос мой становится низким, опасным.

Леха смотрит в упор, и в его глазах — сталь.

— Да. Кто-то в больнице дал ему войти и выйти. Ты правильно усилил охрану, но этого мало.

Я сжимаю кулаки, костяшки белеют. Голова гудит, как рой. Кто-то подобрался к моей беременной жене. Пока она была одна в той чёртовой палате. Ярость кипит, но я давлю её, чтобы думать ясно. Вика теперь в «Золотой роще», с акушеркой и кортежем охраны, но они знали, как ударить. И попробуют снова.

— Дениса не уволю, — говорю твёрдо. — Он надёжен. Но ты берёшь свою группу. Независимо. Никто не знает, сколько вас и где. Дежурите в посёлке, у Ромы, в больнице, если Вике понадобится туда. Она не должна почувствовать ни капли страха. Понял?

Леха кивает, и в его движении — холодная точность.

— Уже сделано. И ещё — я подключил своих из старой службы. Тех, кто вынюхивает «невидимок». Думаю, найдём его. Или того, кто за ним.

Я киваю, но на душе — как в могиле. Мерзко, холодно. Артём Ковалёв, поджог, врач с татуировкой — всё сплетается в тугой узел, и я пока не вижу, где его разрубить.

— Действуй, — говорю. — Но тихо.

Леха встаёт, но у двери оборачивается.

— Макс, — говорит он, и в голосе — тень тревоги. — Это не просто угроза. Это шахматы. Кто-то играет вдолгую. И они знают твои фигуры.

Я смотрю на него, и в груди встаёт стальной холод.

— Я тоже, — отвечаю, и каждое слово — как клятва. — И я играю лучше.

Он уходит, а я остаюсь в тишине, тяжёлой, как гранит. За окном — город, жизнь кипит, но я вижу только Вику, Рому. Я всегда играл вдолгую — строил бизнес, дома, мечты. Но теперь это не игра. Это война. И тот, кто посмеет тронуть мою семью, пожалеет, что родился.

Макс

Москва ещё спит, укутанная в серую вуаль рассвета, но я уже мчу сквозь её сонные артерии, где первые машины разбавляют сонную тишину глухим гулом шин. Холодный солнечный свет за окном авто режет по глазам. Пальцы сжимают кожаную обивку подлокотника, дыхание ровное, но внутри всё стянуто в звенящий, тугой узел, готовый лопнуть.

Десять дней. Всего десять. А впереди война, где каждый шаг на грани пропасти, где один неверный ход может стоить мне всего. Зверь внутри меня, долго дремавший в тени, поднимает голову, и его рык дрожит в груди, рвётся наружу, требуя крови и расправы.

В машине тишина, нарушаемая лишь редким шорохом шин по мокрому асфальту. Водитель знает: я не люблю по утрам музыку, радио и болтовню. Особенно последнее время, когда каждый нерв натянут, как струна. На заднем сиденье — папка с документами, досье, распечатки, где каждая строка выжжена в моей памяти. Я знаю всё до последней запятой.

Владимир Иванович Ковалёв, мой старый друг, партнёр, с которым мы прошли огонь и воду, ждёт меня с утра, как договаривались. Это он, полгода назад, зажёг во мне искру — идти в политику, взять пост замминистра экономического развития, чтобы переписать правила игры в инвестициях и поддержке предпринимательства.

Через десять дней голосование, и если всё пройдёт, я получу рычаг, чтобы сломать хребет тем, кто жиреет на теневых схемах. Но цена уже высока. Сегодня Владимир поможет мне понять, как близко враги, и где они ударят снова.

Кабинет Ковалёва — как его душа: элегантный, выверенный, с лёгкой дерзостью, что прячется в деталях. Мраморный стол блестит под утренним светом, картины в бронзовых рамах смотрят со стен, аромат кофе и старой кожи витает в воздухе, как тонкий намёк на власть. Он встаёт, едва я вхожу без стука — знает мои повадки, выучил их за годы, что мы делили победы и поражения. Улыбается, подаёт руку, и в его глазах — тепло проверенной годами дружбы, но и тень тревоги, которую не спрячешь даже за этой гладкой маской.

— Макс, — здоровается, пожимая мне руку— Рад, что выбрался.

— Время дорого, — отвечаю, опускаясь в кресло напротив.

Он разворачивает бумаги, я пробегаю глазами текст: законопроект, который мы с ним выстрадали, пядь за пядью, в спорах и ночных переговорах. Тот, что отсечёт миллиарды от теневых потоков, что питают таких кровососов, как Руденко и прочих его прихлебателей. Их имена витают в воздухе, как ядовитый дым, отравляющий всё, к чему прикасаются. Они теряют кормушку, и их когти уже рвут все вокруг до чего могут дотянуться.

— Готово? — уточняю.

— Все правки в нем, — кивает Владимир Иванович, и его взгляд тяжелеет. — Если твоя кандидатура проходит, ты — замминистра. А ты точно проходишь. Инвестиции, предпринимательство — твоя арена, Макс. Окно — сутки, максимум полтора. Потом процесс не остановить, и ты знаешь, что это значит.