— Я тебя таким же помню, Ром, — улыбаюсь сквозь слёзы. — Тоже лежал у меня на груди, пищал, кулачки размахивал…

Он смущается и отводит взгляд, будто боится неожиданных эмоций. Становится таким же сухарем как и его отец. Или… просто совсем возмужал. На нем сейчас все держится. Он только на полчасика забегает к нам. В остальное время работа, работа…

— Побудь с ней, хорошо? А я… я к папе схожу. На минутку. Только гляну.

Ромка кивает, аккуратно укладывает Надю в люльку и смотрит на меня строго.

— Только не задерживайся. Какая бы ты мама ни была настырная, а когда папа очнётся, он точно не одобрит, посмотри на себя, мам. Скоро прозрачной станешь. Что я отцу скажу, м? Он же с меня спросит.

— Рома, — отрезаю я, но без злости. — Сама решу, что и как делать. Понял?

Он усмехается и подмигивает, но глаза у него тревожные. Как у меня. Мы оба боимся.

Я выхожу из палаты, медленно иду по коридору по уже привычному маршруту. Дыхание прерывистое, в груди щемит. Дохожу до двери реанимации. Останавливаюсь. Сердце стучит в висках. Дёргаю за ручку и замираю на пороге.

Запах — тот же. Чистота, антисептики, тишина. Совсем недавно я сама лежала в такой же палате. Между жизнью и смертью. Тогда Макс был рядом. Здоровый и невредимый. А сейчас… сейчас я у его постели.

Он лежит бледный, словно мраморный. На лице синяк, на шее след от катетера, руки с синими прожилками вен. Аппарат мерно качает кислород. Монитор рядом мигает зелёными огоньками.

И у меня перехватывает дыхание.

— Привет… — шепчу я и сажусь рядом.

Моя ладонь скользит к его руке. Холодная. Но живая. Макс жив. После всего. После ада, через который мы прошли. Но он не просыпается. Уже неделю. Неделю. В коме.

Операция прошла… успешно, как сказали врачи. Но слово «успешно» почему-то звучит как насмешка. Задет спинной мозг. Повреждения. И да, его стабилизировали. И да, жизнь вне опасности. Но никто не говорит — будет ли он ходить. Будет ли помнить. Будет ли Макс… прежним.

Я боюсь. Боюсь, как не боялась никогда. Не за себя. За него.

Если он проснётся и ничего не вспомнит? Если он проснётся и уже не поднимется? Что для него это значит?

Для сильного, гордого, несгибаемого мужчины… это приговор.

— Ты должен проснуться, — шепчу я, наклоняясь к его щеке. — Нам с тобой дочь растить, сына женить. Ты даже не видел, как она улыбается. У неё твои глаза. Такой же прищур. Такая же вредина уже…

Я улыбаюсь сквозь слёзы, прижимаюсь лбом к его плечу.

— Пожалуйста, Макс… Проснись. Ты нужен нам. Ты нужен мне. Я не справлюсь одна, слышишь?.. Ты мой. Ты часть меня. Моя жизнь. Моя любовь.

И я знаю, что он меня слышит. И я буду приходить сюда каждый день. Пока он не откроет глаза.

Вика

— Мы планируем вывести его из комы завтра утром, — говорит врач спокойно, глядя на меня поверх очков. — Но вы должны быть готовы ко всему. Организм борется, но последствия тяжёлые. Мы не можем предсказать, насколько сильно задеты нейронные связи. Может быть всё… а может быть ничего.

Я киваю. Пытаюсь дышать ровно. В груди будто сдавило. Холодом. Оцепенением.

— Спасибо… — выдавливаю из себя и выхожу из кабинета, сжимая кулаки. Пальцы побелели.

Макс. Завтра. Завтра он может проснуться. Или…

Нет. Я не дам себе даже подумать об этом "или".

Мы дома. Уже пять дней, как нас с Надей выписали. Маленькая спит в своей кроватке — белоснежной, с мягкими бортиками, игрушечным мобилью, который поёт тихую колыбельную. В комнате пахнет детской присыпкой и молоком. Всё так… будто бы даже нормально. Словно всё страшное осталось за дверью.

Но я знаю — оно не ушло. Оно просто на паузе. Затаилось.

Я не сплю. Ложусь на час-два, потом снова просыпаюсь — проверяю Надю, встаю, брожу по пустым комнатам, пью воду, смотрю в окно, молюсь. Спасает забота о дочери. Пока накормишь, искупаешь, массажик сделаешь, поумиляешься и время быстрее проносится.

Каждое утро я еду в больницу к мужу. Сажусь у постели Макса. Держу его за руку. Глажу по щеке. Шепчу. Прошу. Уговариваю. Он такой бледный, почти прозрачный. Как стекло. Хрупкий, как никогда. Но для меня он могучий и всесильный, был, есть и будет.

Надю я оставляю только с Олей или с Ромкой. Всё. Никаких нянь. Ни под каким предлогом. Эту малышку я не доверю никому, кроме самых близких. Оля берёт на себя ночи, Ромка — вечера. Короче, не оставляют они меня ни на минуту. Круглые сутки рядом, а мне все-равно дома пусто и одиноко. А Ромка такой заботушкой оказался, что…сердце зашкаливает от уровня эндорфинов в миг, когда он Надю на руках носит или воркует с ней. Во всем помогает, когда минута свободная выпадает. Греет бутылочку, меняет подгузник, качает коляску. Они - мой тыл.

Но сегодня Оля не выдерживает:

— Вика, посмотри на себя, ну! — Она смотрит на меня исподлобья, держа Надю на руках. — Режима нет, молоко почти пропало, ты сама на себя не похожа. Исхудала, глаза ввалились. И ребёнок у тебя беспокойный. Ты хоть понимаешь, что ты творишь? Возьми себя в руки, у тебя младенец на руках!

Я молчу. Потому что всё это правда. Я знаю. Я чувствую. Я сгораю изнутри. Мысленно я в больнице. 24 часа в сутки. Я живу там. А здесь я оживаю только когда дочка рядом.

— Я знаю, Оль… — выдыхаю. — Завтра его выводят из комы. Завтра. И вот после этого… может быть… я хоть чуть-чуть выдохну.

Оля качает головой. Чмокает аккуратно спящую Надю в пухлую щечку, перекладывает ее в кроватку, а потом садится рядом со мной.

— Ты как струна натянутая. Что с тобой? Ты бы хоть из себя всё это выпустила. Поплачь, Вика. Ну поплачь. Иначе с ума сойдёшь.

Я прикусываю губу. Но слёзы не идут. Глаза сухие. Слишком много уже выплакано. Или где-то глубоко внутри — зажато, закупорено.

— Я не могу, Оль. У меня внутри всё как замерло. Как будто даже слезам выхода нет. Я только жду… жду, когда он откроет глаза. И боюсь. Потому что вдруг он не вспомнит? Или не сможет встать? Для Макса это как… смерти подобно. Он же всегда сильный, непоколебимый. А теперь…

— Ты любишь его, — тихо говорит Оля.

— До боли, — шепчу я. — До злости, до отчаяния. И боюсь потерять. Он ведь даже не держал её на руках. Нашу дочь. Он даже не знает, как она улыбается…и пахнет как… И… Оль, ну мы ж в разводе. Что если он…

— Да заткнись ты, дурочка! И чушь не мели!

...

Я уже привыкла, что за мной ездят три машины охраны. Всегда. Чернов всё организовал. Не спрашивал разрешения. Просто поставил под окнами кортеж и роту ребят и всё. Это не обсуждалось. Я даже не удивилась. Устала удивляться. Просто приняла, как ещё один слой реальности. Как неизбежное и необходимое.

Что странно — за эти дни ко мне никто так и не пришёл из полиции. Ни следователь, ни оперуполномоченный или кто там в таких случаях должен? Не вызвали на опознание. Не задали ни одного вопроса. Как будто… ничего не было. Ни подвала, ни наручников. Ни Маши с её безумием. Ни выстрела, который разорвал мне жизнь пополам.

Но я-то знаю. Всё было. Каждая минута врезана в память. Значит, кто-то это решает за моей спиной.Или решил. Тихо. Быстро. По-своему. Но я не слепая. И не наивная. Я хочу знать. Я должна знать.

Мы едем. Медленно, сквозь вечерний город. Улицы пахнут сыростью, бензином и уже настоящим весенним воздухом. Окно приоткрыто, но не помогает — душно. Или это во мне всё сжимается от тревоги.

Я смотрю на сидящего впереди охранника. Спокойный, почти каменный.

— Можно… — голос осип, но он оборачивается сразу. — Позвоните Чернову, пожалуйста. Скажите, чтобы заехал ко мне домой. Мне нужно с ним поговорить.

Он кивает. Достаёт телефон, звонит. Я отворачиваюсь к окну. Смотрю на отражения фар, на размытые огни витрин. И думаю только об одном.

Завтра. Макс. Пожалуйста. Ты нам очень нужен. Вернись к нам, умоляю.

Девочки, история семьи Волковых подходит к концу, еще несколько глав и мы отпустим ребят в “счастливое завтра”. Ох… думаю, что они заслужили свою любовь.