Но он лучше меня — он спрашивает. А я тогда молчал.

— Мне сейчас нужна помощь, — говорю я вдруг. Сам удивляясь, как легко это вырывается. — В компании. Я всё один уже не вытягиваю.

Он смотрит в упор. Глаза сужаются.

— Ты серьёзно? — голос его чуть дрожит. Но не от раздражения — от чего-то другого.

— Серьёзнее некуда, — киваю я. — Рома, ты можешь отказаться — твоё право. Но я хочу, чтобы ты вошёл в дело. Ты уже многому научился. Разобрался.

Если не для меня — так для себя. Я не вечный. А всё это — не игрушка.

Он молчит. Жуёт губу, смотрит мимо. Я жду. Не давлю, но внутри всё сжимается от надежды.

— Я подумаю, — говорит он наконец. Голос твёрже, чем я ожидал. — Но если войду — то по-настоящему. Не на правах сына. А как партнёр.

Я улыбаюсь — впервые за этот день, впервые за долгое время.

— Вот и договорились, — говорю, поднимая бокал с водой.

Он кивает. Чокается со мной.

— Но про Алису ты мне всё расскажешь. Сейчас. Я хочу знать всё.

Максим.

Я откидываюсь на спинку кухонного стула, сжимаю холодный бокал с водой. Горло пересохло — не от жажды, от слов, что рвутся наружу, но не находят выхода. Кухня тонет в полумраке, только свет над столом выхватывает наши лица, тени ложатся на стены, как свидетели того, что сейчас произойдёт. За окном Москва гудит, но здесь, внутри, тишина такая густая, что её можно резать ножом. Только часы где-то в гостиной тикают, отсчитывая секунды до правды.

Рома сидит напротив, чуть сгорбившись, плечи напряжены, пальцы подрагивают на краю стола. Его взгляд прямой, твёрдый, как у человека, который больше не хочет полуправды. Он ждёт. И я знаю: этот разговор — как мост. Либо мы перейдём его вместе, либо он рухнет, и мы останемся по разные стороны. У меня есть выбор, как всегда — промолчать, уйти, надавить, перевести всё в шутку. Но я смотрю на сына, на его глаза, такие же, как у Вики, и понимаю: молчание — это слабость. А я не слабый. Не перед ним.

Я ставлю бокал на стол, стекло звякает, нарушая тишину. Смотрю на Рому, ловлю его взгляд.

— Ты хочешь знать всё, — начинаю я медленно, голос садится от напряжения. — Хорошо. Я расскажу. Но ты должен понять: правда — не всегда красивая. И не всегда справедливая. Она не сделает меня лучше. Но я никогда не был трусом — ни в жизни, ни перед собой, ни перед кем бы то ни было.

Он кивает — коротко, без слов. В этом движении — его взросление, его готовность слушать. Я вижу в нём себя — того, кем я был когда-то: голодного, упрямого, с огнём в груди. И, может, именно поэтому мне так трудно говорить. Потому что он — моё зеркало, и я не хочу видеть в нём разочарование.

Я вздыхаю, опираюсь локтями о стол, переплетаю пальцы, чтобы унять дрожь.

— Всё началось не с Алисы, — говорю я, и голос мой звучит тяжелее, чем я ожидал. — И даже не с Вики. Всё началось задолго до этого. С одной девушки. Дарьи. Той, чья тень, чёрт бы её побрал, до сих пор висит над нами. Двадцать лет висит.

Рома хмурится, брови сдвигаются, и я улавливаю, как в нём шевелится что-то — любопытство, недоумение, может, тревога. Он наклоняется чуть ближе, пальцы сжимают край стола.

— Я был тогда молодой. Вот как ты сейчас, — продолжаю я, глядя куда-то мимо него, в воспоминания. — Голодный, амбициозный, только планирую строить бизнес. Денег почти нет — только идеи, ярость и цель: вырваться наверх. Дарья... Красивая, как чёртова картина. Дерзкая. Не просила — требовала. Не умоляла — приказывала одним только взмахом ресниц. И я… сходил по ней с ума. Она была наваждением и болезнью.

Я усмехаюсь — криво, без радости — и чувствую, как горло сжимается.

— Она не любила меня, — говорю я тише. — Я это понимал, даже тогда. Но мне казалось, что я смогу её обуздать. Перевоспитать. Подчинить. Глупый был. Ошибался. Любое моё действие не по «её» — она уходит. С громкими скандалами и обидами. Ультиматумами. Я долго терпел, а потом в один миг понял: нам не по пути.

Я уже с твоей мамой был знаком. Мы просто дружили и общались. Она была для меня всем: другом, партнёром, единомышленником, тылом, моим светом в темноте и той, ради которой мне захотелось горы сворачивать. У нас не было пылких ссор и скандалов. Твоя мама всегда умела мягко решить любой вопрос и недопонимание. Мы поженились. Потом у нас ты появился. И я стал абсолютно счастливым человеком.

А через некоторое время я узнаю, что Даша умерла. Одна, в нищете, с дочерью на руках. С девочкой, которую потом воспитывала её сестра — Маша. А девочку зовут…

— Алиса, — шепчет Рома, и голос его дрожит, как натянутая струна.

Я киваю, смотрю ему в глаза.

— Да. Алиса. Вот только я этого тогда ещё не знал. Не знал, что Маша, сестра Дарьи, вынашивает план. Годы. Что она растила племянницу как оружие. Против меня. Против моей семьи. Я вообще никогда не знал, что у Даши была сестра.

Рома сглатывает, его пальцы сильнее сжимают стол, костяшки белеют. Я вижу, как он борется с собой — хочет спросить, но ждёт, даёт мне говорить. Я делаю паузу, беру бокал, отпиваю воды, чтобы смочить горло, но вкус пресный, не помогает.

— Месть... она у некоторых как кислота, — говорю я, и голос мой становится глухим. — Медленно разъедает изнутри, а потом вырывается наружу и сжигает всё.

— Алиса подстраивает ваше знакомство. Случайные встречи. Появляется в твоей жизни, в нашей. Сначала я не понимал. Думал — совпадение. Девочка, похожая на Дарью. Та же харизма, уверенность, улыбка. Но потом… она становится частью семьи. Твоей невестой, Рома.

Он сжимает челюсти, глаза темнеют, и я вижу, как в нём всё дрожит — гнев, боль, что-то ещё, чему нет имени. Я опускаю взгляд, потому что смотреть на это слишком тяжело.

— В тот день, когда ты с Викой застали нас… — я замолкаю, сглатываю ком в горле. — Всё выглядело как предательство. И ты имеешь право думать именно так. Постель. Алиса. Я. И я выгляжу как последний ублюдок. Но правда в том, что я тогда… был не в себе.

Рома наклоняется ближе, брови сужаются.

— О чём ты? — голос его резкий, но в нём больше растерянности, чем злости.

Я выдыхаю, чувствую, как потеют ладони, и сжимаю пальцы крепче.

— Они травили меня, — говорю я тихо, почти шёпотом. — Препаратами. Постепенно. Ничего тяжёлого — только то, что влияет на память, на восприятие. Я не сразу понял, что со мной что-то не так. Сначала — бессонница, потом — спутанность, провалы. Да я себя мужиком не чувствовал. Во всех смыслах, сын. Я думал, что схожу с ума… но с ума меня сводят специально.

Он замирает, дыхание становится резче, глаза расширяются. Я вижу, как он пытается уложить это в голове, и мне хочется встать, обнять его, но я сижу, потому что знаю — он не примет этого сейчас.

— Я просыпаюсь — голый, в той спальне, — продолжаю я, и голос мой звучит устало, надломленно. — И ничего не помню. Ни как там оказался. Ни почему. Она рядом, и всё выглядит… очевидно. Как будто я сам этого хотел.

Я отвожу взгляд, смотрю на бокал, где вода дрожит от лёгкой вибрации.

— Вика в слезах. Ты бьёшь меня, — говорю я тише. — И я принимаю это. Потому что знаю: ты видишь то, что видишь. Как и она. А я… нихрена не помню.

Рома подаётся вперёд, кулаки сжимаются.

— Почему не сказал? — голос его дрожит, но в нём — сталь. — Почему не объяснил сразу?

Я поднимаю глаза, встречаюсь с его взглядом.

— Потому что я мужчина, — говорю я просто, без пафоса. — И считаю, что если проиграл — надо решать проблему. Искать выход. Анализировать. Без нытья, без оправданий. Я тогда не знал всей правды, только догадывался. И не хотел выглядеть жалко. Особенно перед вами.

Тишина падает на кухню, как занавес. Часы тикают громче, свет лампы кажется резче. Я чувствую, как пот стекает по виску, но не вытираю — пусть. Рома смотрит на меня, и я вижу, как в нём борются гнев, боль, желание верить. Он откидывается на спинку стула, скрещивает руки на груди.