— Умница, — говорит он, и голос его густой, с ядовитым привкусом. — Помнишь. Я предупреждал тебя, Виктория. Говорил, что будет, если твой муж не послушает.

Я сглатываю, горло пересохло, будто набито песком. Пульс колотится в висках, и боль в животе тянет сильнее, как будто кто-то сжимает его сильно-сильно. Он каменный. Я смотрю на его руку, что небрежно лежит на краю стола. Рукав пиджака задрался, и я вижу татуировку. Руна, чёрная, угловатая, как древний символ, вырезанный на камне. Я не ошиблась. Это он.

Резкий, лающий звук, что бьётся о стены, как сквозь толщу воды слышу… Это смех Маши…

— Смотри, какая наблюдательная, — её голос сочится ядом. — Всё подмечает. А толку, Вика? Ты уже в яме, и выбраться не получится.

Она подходит к мужчине, её движения лёгкие, уверенные, как у кошки, что знает свою территорию. Кладёт руку ему на плечо, но не с нежностью, а с какой-то привычной фамильярностью, как будто они годами этот план готовили и яд цедили тоже напару. Я вижу, как он кивает ей коротко, без лишних слов, и понимаю: они давно знакомы. Не любовники — в её жесте нет той близости, что выдаёт страсть, — но союзники, связанные чем-то тёмным, как смола, что склеивает их ненависть.

— Кто ты? — выдавливаю, и голос мой тонкий, как нитка, готовая порваться. — Чего вы хотите от Макса?

Мужчина наклоняется ближе, его глаза впиваются в мои, и я чувствую, как их холод проникает под кожу.

— Меня зовут Вадим Громов, — говорит он, и имя его звучит как удар молота. — Но тебе это ничего не скажет. А вот твой муж знает, кто я. Знает, что отнял у меня всё – бабки, бизнес, власть, будущее. И теперь он заплатит.

Громов. Имя всплывает, как обломок из разговоров Макса, но я не могу ухватить его.Столько фамилий и имен я слышала за двадцать лет, но я не вникала. Думала, это его мир, не мой. Как же я ошибалась…

— Я предупреждал тебя, — продолжает он, и голос его режет, как лезвие. — В больнице. Сказал, чтобы Макс остановился. Сдал назад. Убил свой чёртов законопроект, что перекрывает нам дорогу. Но он не послушал. Пустил всё дальше. И теперь, Виктория, назад дороги нет.

Я сжимаю живот, чувствуя, как Надюшка замирает, и страх захлёстывает меня, как волна. Законопроект. Макс говорил о нём — о том, как он закроет теневые схемы, очистит бизнес, даст людям шанс. Но я не знала… не знала, что это стоит нам жизни.

— Что… что вы сделаете? — шепчу, и каждое слово даётся с трудом, как будто я вытаскиваю его из глубины.

Маша перебивает, её голос как хлыст:

— Он лишится самого дорогого, дура! Тебя. Твоего выродка. Семьи. Всё, что он строил, пойдёт прахом. И даже если он вас найдёт — а он не найдёт, поверь, — будет поздно.

Громов кивает, его глаза не отрываются от моих, и я вижу в них не только ненависть, но и холодную уверенность, как будто он уже знает конец этой истории.

— Макс думает, что он сильнее, — говорит он. — Что может играть по своим правилам. Но он ошибся. Ты — его слабость. И мы сломаем его через тебя.

Я качаю головой, пытаясь отогнать его слова, но они вгрызаются в меня, как когти. Надюшка. Рома. Макс. Я не могу позволить им победить. Но тело предаёт — боль в животе становится острой, как нож, и я задыхаюсь, хватая ртом воздух. Перед глазами плывут чёрные пятна, и я чувствую, как что-то тёплое, липкое течёт по ногам. Я опускаю взгляд, и мир кренится: вода. Прозрачная, с лёгким розовым оттенком, струится по моим ногам, собирается в лужу на бетонном полу.

— Нет… — шепчу, и голос мой ломается, как стекло. — Нет, только не сейчас…

Елена вскакивает, её лицо белее мела, глаза полны ужаса. Она бросается ко мне, забыв о Маше и Громове, и её руки дрожат, когда она касается моего плеча.

— Вика, — шепчет она, и голос её надрывается. — Воды отошли… Господи, воды отошли!

Маша смеётся — дико, безумно, и этот смех режет меня, как осколки.

— О, как вовремя! — говорит она, и её глаза горят, как у хищника, что почуял кровь. — Твоя малышка решила поторопиться, да? Ну, это только лучше. Пусть Волков узнает, что потерял вас обеих.

Громов смотрит на меня, и его улыбка — как тень смерти.

— Видишь, Виктория? — говорит он, и голос его спокойный, почти ласковый, но от этого ещё страшнее. — Всё идёт по плану. Даже твоё тело знает, что время вышло.

Я задыхаюсь, боль ослепляет, как вспышка, и я сжимаю живот, шепча Надюшке: «Держись, малышка, держись». Но страх, как чёрная лава, заливает меня, и я не знаю, сколько ещё смогу бороться. Елена обнимает меня, её голос дрожит, она что-то шепчет про дыхание, про помощь, но я не слышу. Маша и Громов стоят передо мной, как судьи, выносящие приговор, и я понимаю: это не конец. Это только начало ада.

— Помогите…

Макс

— Не пори горячку, голова холодная и мысли логически. Если они забрали Вику, то… у них не оставалось выбора. — Чернов, с цинизмом каждое слово чеканит, курит свою сигару и смотрит на меня змеиными холодными глазами. Они у него мёртвые. Он ходячий мертвец уже лет десять точно. Это раньше он был… зарвавшимся и чертовски счастливым, пока судьба не забрала у него самое дорогое, то, что не ценишь, пока оно у тебя в руках.

И вот знаете… когда у тебя денег на офшорах полно, и безграничная власть, и перед тобой открываются любые двери… улыбаются все и каждый, женщины готовы на всё ради таких мужчин, и… сложно устоять, и не взять то, что само падает в руки. Вот Чернов и брал. Не устоял. Только потерял потом всё. То, что не вернёт тебе ни одна зелёная бумажка и безлимитный счёт в банке. Жизнь. Жену и двух, так и не увидевших свет близнецов. Когда ты на кураже и пике… живёшь в своё удовольствие… берёшь всё от жизни, чтобы не было скучно и прозаично! Он и брал на всю катушку… а потом обернулся — рядом никого.

У него душа чёрная. Фамилия соответствующая. И на руках столько крови человеческой, что даже глаза, которые когда-то были серыми, в графит превратились. Отомстил недругам, но… жену вернуть не сумел. Толку от его заводов и пароходов, если их оставить некому?

— Я спокоен, блять, — цежу ответ.

— Нужно ждать следующего звонка, — говорит Чернов, глядя на меня исподлобья. — Группа по перехвату уже на месте. У них оборудование мощнее. Как только сигнал пойдёт — зацепим.

Я молча киваю. Глаза режет от недосыпа, тело будто налито свинцом, но разум ясен. Я знаю: как только они дадут сигнал, как только дёрнутся — мы их достанем.

— А ты, кстати, телефон разбил, — продолжает он, сухо, будто выговаривая ребёнку.

Я тут же тянусь к нижнему ящику стола. Там, в выстланной чёрным бархатом коробке, лежит новый аппарат. Распакованный, но ни разу не включённый. Быстрым движением вставляю SIM-карту, закрываю крышку и включаю.

— Всё. Готов. — говорю. — Пусть только попробуют не позвонить.

Дом пустой. Слишком пустой. Без Вики он кажется склепом. Тишина глушит. Пространство как будто лишено смысла. И этот мрак, что висит в воздухе, давит сильнее, чем любые угрозы.

Телефон вспыхивает. Звонок. Оля.

Я сбрасываю. Опять. Она названивает с утра. И с каждым разом во мне что-то обрывается. Не до неё. Не до пустых разговоров. Всё, что сейчас важно — это Вика. Моя Вика. Моя семья.

Следующий звонок — Ковалёв. Я даже не смотрю, принимаю на громкую связь.

— Ты что творишь, Волков?! — орёт он с порога. — Ты понимаешь, что подписал приговор всему рынку?! Этот законопроект — это…

— Пошёл ты, Ковалёв, — говорю спокойно. Без крика. Словно говорю «чайник поставь». — Ещё раз наберёшь — забудь, что мы когда-то работали вместе.

— Да ты!..

— Всё.

Сбрасываю. Так надо. Я блядь душу готов продать, а не то что законопроект завернуть!

И снова тишина. Будто весь мир замер. Даже воздух в комнате застыл.

Телефон звонит. Сердце рвётся в горло. Номер скрыт.

Я нажимаю «принять».

— Волков… — голос на том конце трубки сиплый, будто со дна колодца. — Время пошло. И оно больше не на твоей стороне.