— Отпусти, — мой голос звучит не так твёрдо, как хотелось бы, дрожит, выдаёт меня.

На секунду он замирает, и я чувствую, как его пальцы чуть сжимают мои плечи, будто он не хочет отпускать.

Но затем он отпускает.

Я резко выпрямляюсь, отстраняюсь, делаю шажок в сторону …

И тут же резкая боль вспыхивает в подвернутой ноге — пронзает от лодыжки до колена, острая, горячая, как будто кость трещит под кожей.

Я сжимаю губы, чтобы не вскрикнуть, но невольно хватаюсь за дверцу машины, дыхание сбивается, лицо искажается.

Нога пульсирует, боль отдаётся в спину, и я понимаю — она не просто подвернулась, она снова вывихнута, как тогда.

Черт, черт…

Максим не двигается, но я вижу, как его взгляд темнеет, брови сдвигаются, он замечает мою хромоту, видит, как я цепляюсь за машину, как стараюсь не показать слабость.

— В больницу поехали, — говорит он, голос твёрдый, но с ноткой тревоги.

Я качаю головой, сжимаю зубы.

— Нет, — выдавливаю я. — Не надо.

Он смотрит на меня, глаза сужаются, и вдруг шагает ближе, хватает меня за локоть.

— Садись, — говорит он, не слушая возражений.

Я пытаюсь вырваться, но он сильнее, без разрешения подхватывает меня, почти заталкивает в машину. Я падаю на сиденье, боль в ноге вспыхивает ярче.

— Максим, я сказала, нет! — кричу я, но он уже захлопывает дверь, садится за руль, заводит мотор.

— Ты что, как маленькая? — бросает он, резко, с раздражением. — Повредила ногу — значит, нужно к врачу. Гордость свою засунь поглубже, Вика.

Я задыхаюсь от гнева, от боли, от его слов, хочу сбежать, но не могу. Он снова решает за меня.

Девочки, спасибо, что шагнули вместе со мной в продолжение истории семьи Волковых. Я обещаю вам проды 4-5 раз в неделю, как всегда в районе полуночи по Мск. Будут и марафоны прод, но тут все зависит от вас и вашей активности. Комментарии всегда мотивируют! Ваша поддержка чувствуется на расстоянии. Ну, что погнали? И не забудьте прожамкать звездочки и подписаться на меня.

Вика.

Я задыхаюсь от гнева, боли и этого проклятого чувства беспомощности, что сжимает горло. Нога пульсирует тупой, ноющей болью, отдаёт в лодыжку, и я проклинаю свою неуклюжесть.

Бросаю взгляд на Максима. Он молчит, только крепче сжимает руль, взгляд устремлён вперёд, но я знаю — он чувствует мой протест, мою злость, что кипит внутри, как раскалённая лава.

Я не хочу в больницу, я отлежусь дома или вызову врача сама. Не хочу его помощи. Не хочу, чтобы он снова влезал в мою жизнь, как будто имеет на это право. Но он не слушает. Никогда не слушал, когда решал, что знает лучше.

Мы подъезжаем к частной клинике, яркий свет вывески режет глаза, и я понимаю — он не шутит. Максим выходит, обходит машину, открывает мою дверь, и я пытаюсь встать сама, опираясь на дверцу. Боль пронзает ногу, как нож; я шиплю сквозь зубы, но он уже тут, его руки подхватывают меня под локти.

— Пусти, я сама, — цежу я, пытаясь вырваться, но он только крепче сжимает хватку, и в следующую секунду я уже у него на руках, прижатая к его груди, словно мне снова двадцать, а не к сорока.

— Максим, поставь меня! — почти кричу я, бью кулаком по его плечу, но он не реагирует, шагает к входу, лицо каменное, глаза тёмные от тревоги.

В приёмном покое больницы пахнет антисептиком и кофе из автомата — этот запах до боли знаком, навязчивый, как воспоминания, от которых невозможно спрятаться. Он въедается в кожу, оседает на языке, будто напоминая: ты здесь, ты снова в этом белом коридоре, полном ожидания, тревоги и чего-то недосказанного. Одни флешбеки…

Максим несёт меня через холл, не обращая внимания на мой протест, и я сдаюсь, просто закрываю глаза, чтобы не видеть любопытных взглядов медсестёр. Он кладёт меня на кушетку в кабинете, врач — пожилой мужчина с круглым усталым лицом и тёмными кругами под глазами — уже ждёт, будто его вызвали заранее.

Максим отходит к стене, сложив руки на груди, нависает надо мной, как скала, молча, не сводя с меня взгляда. Его молчание давит. Его молчание — хуже любых слов. Оно говорит всё, что он не произнёс. Оно осуждает, обвиняет, и я ощущаю его взгляд, будто он прожигает кожу.

Напряжённо сжав пальцы в кулаки, я чувствую, как они уже побелели от эмоций, что захлестывают. Нога пульсирует тупой, ноющей болью, будто внутри кто-то методично нажимает на невидимый синяк. Боль упрямо тянется вверх, отдаёт в лодыжку, в колено.

Внутри меня закипает глухая ярость — на собственную глупость, на каблуки, на это грёбаное возвращение, на всё, что с ним связано… и особенно на него.

— Ну скажи хоть что-нибудь, — хочется закричать. но я шепчу. — Обругай, посмейся, упрекни, но не молчи так.

Врач вновь появляется из-за перегородки, подходит ближе, осторожно осматривает мою ногу, пальцы мягко сжимают лодыжку, и я морщусь, боль вспыхивает ярче. Он хмурится, проводит рукой вдоль связок, проверяет подвижность

— Серьёзного повреждения нет, — произносит он, откашлявшись. — Но связки растянуты. Вам нужен покой, минимум три дня без нагрузки. Постельный режим.

Я моргаю. Несколько секунд просто смотрю на него, не понимая смысла слов.

— Что? — голос звучит тише, чем я рассчитывала.

— Никакой ходьбы. Максимум — до ванной и обратно. Вам нельзя напрягать ногу, иначе можно усугубить травму.

Никакой ходьбы.

Покой.

Постельный режим.

Это звучит, как приговор. Учитывая, как я ненавижу быть зависимой от кого-то, особенно от НЕГО.

Я уже собираюсь резко возразить, что всё это не обязательно, что у меня впереди куча дел, что я справлюсь, что я не беспомощная… Но врач вдруг бросает на меня внимательный взгляд, а затем переводит глаза на Макса. И я вижу, как на его лице появляется почти дружелюбное выражение.

— Это ваш муж?

Мой мозг делает сальто назад. Я собираюсь закричать “НЕТ”, но не успеваю, потому что ОН — этот человек, который умеет только рушить с ледяным спокойствием — произносит:

— Да.

Коротко. Ровно. Уверенно.

Как будто так и есть. Как будто он имеет право на это “да”. Как будто развод в прошлом и эти шесть месяцев порознь не случались никогда.

Я резко поворачиваю к нему голову, поражённо уставившись на него:

— Что?..

Но он даже не смотрит на меня. Его взгляд направлен куда-то мимо, он совершенно спокоен. Спокойствие этого человека — это отдельная форма пытки.

Врач кивает, совершенно не заметив, как мне перехватило дыхание.

— Отлично. Тогда пусть он и присмотрит за вами. Вам нельзя оставаться одной. Не рискуйте, особенно в вашем положении.

Я открываю рот, чтобы объяснить, что он не муж, что у нас развод, что он больше не имеет ко мне никакого отношения, но губы не слушаются. Слова застревают в горле, обида подступает к горлу, как крик, который не можешь выплеснуть.

— Я справлюсь сама, — выдавливаю я сквозь зубы. — Мне не нужен никто. Ни… он, ни кто-либо другой.

Врач лишь мягко улыбается, как улыбаются детям, когда те упрямятся, и продолжает заполнять карту, явно не принимая мои слова всерьёз.

Я поворачиваюсь к Максиму. Смотрю на него, как на врага, но он всё ещё спокоен. Стоит, будто ничего особенного не произошло. Будто это — его место. Его роль. Его право.

И вот тогда, именно в этот момент, я понимаю:

Он снова начинает выбирать за меня.

Он снова решает за всех.

И если я не остановлю его сейчас…

Он сделает это ещё раз.

И снова. И снова…

Завтра зачтем продолжение. Всех обнимаю. Ну и отличных выходных!

Вика.

— Почему ты так сказал? — спрашиваю я тихо на обратном пути, голос дрожит от накопившейся злости и обиды, что разъедают меня изнутри. Каждое его действие — удар, каждое его слово — очередная трещина в моём сердце.