Я киваю, а в душе снова поднимается странная, щемящая боль, смешанная с нежностью. Хочется верить, что имя станет пророческим, что именно она поможет нам всем снова обрести друг друга.

— Спасибо, что сказал Роме, — говорю я тихо, вспоминая нашу прошлую встречу. — Мне было очень важно, чтобы он узнал от тебя. Чтобы вы оба были рядом.

Он смотрит на меня долго, серьёзно, затем вздыхает:

— Это правильно. Я хочу, чтобы ты знала: я сделаю всё, чтобы вы с ней были здоровы. Что бы ни случилось дальше, я буду рядом, Птичка. И Надя… она будет счастливой. Я обещаю.

Его слова звучат уверенно и спокойно, и впервые за долгое время я полностью верю ему. Верю, что он сделает именно так, как говорит. Что он уже делает это, будучи рядом, держа мою руку, лаская ладонью живот, в котором растёт наша дочь.

— Я верю тебе, Макс, — шепчу я тихо, чувствуя, как слёзы подступают к глазам. — И спасибо тебе за это.

Он молчит, не отводя взгляда. В его глазах — океан чувств, которые не вместить в слова. Он просто сжимает мою ладонь чуть крепче, передавая тепло и уверенность.

— Мы справимся, — говорит он, словно ставит точку в нашем разговоре. — Ради Наденьки. Ради нас всех.

И я киваю, чувствуя, как эти слова становятся моей новой опорой.

Мы справимся. Вместе. Потому что теперь у нас есть Надежда.

Макс.

Утро выдалось не из лёгких. Обычно я начинаю день с кофе, с больничных коридоров, где лежит Вика, или с дел в министерстве. Но сегодня всё иначе.

Телефон звонит в семь утра, и голос моего начбеза звучит как выстрел:

— У нас проблемы. Я уже в офисе. Жду, Максим Сергеевич.

И я уже знаю: день пойдёт наперекосяк.

В офисе непривычная тишина. Никаких лишних слов — только короткие фразы в динамике рации, щёлканье клавиш и шорох бумаг. Мои люди работают молча и быстро — привыкли, что я не терплю суеты.

Отчёты о поджоге лежат на столе: стопка чёрно-белых снимков и сухие строчки текста, но ясности они не дают.

Я беру верхний лист, читаю: «Неустановленные лица, предположительно местные, следы отсутствуют».

Пальцы сжимаются, бумага мнётся в руке.

— Исполнители — наёмники, — говорит Денис, стоя у окна, спиной ко мне. Его голос ровный, как всегда, но я слышу в нём напряжение. — Местные, с низкой социальной. Работали чисто. Следов почти нет. Камеры слепли ровно на пять минут — как по таймеру.

— Кто заказчик? — отрезаю я, глядя ему в затылок.

Он поворачивается, разводит руками. И я вижу в его глазах то, что ненавижу больше всего — отсутствие нужного мне ответа.

— Нет нитки. Или она оборвана. Не первый раз работают — это точно. Деньги — наличка, телефоны — одноразовые. Глухо.

Я молчу. Откидываюсь на спинку кресла, смотрю на фотографии обгоревшего фасада — чёрные стены, выжженные окна, пепел вместо того, что Вика строила своими руками.

В груди вскипает ярость. Холодная, тяжёлая, как свинец.

Это не просто поджог — это удар по ней. По мне. По всему, что я пытаюсь защитить.

Мысль одна: найти. Неважно, сколько времени уйдёт, сколько это будет стоить, сколько голов придётся разбить.

— Найдите, — говорю я тихо, но голос режет, как сталь. — Неважно как. Найдите.

Денис кивает коротко, без лишних слов. Он знает: «неважно как» — это карт-бланш на любые методы.

Его люди расходятся, и я остаюсь один, глядя на снимки.

Вика в больнице. А я даже не знаю, как ей сказать, что её ателье — сгорело. И что я не уберёг.

Еду на встречу с Ковалёвым, и раздражение глушит всё остальное. Он позвонил утром, сказал: «Важный разговор», и я знаю — если Ковалёв так говорит, значит, что-то назревает.

Машина режет московские улицы, пробки раздражают ещё больше, и я стискиваю руль, чтобы не сорваться на первого попавшегося.

В голове крутится поджог. Вика. Больница.

И я понимаю, что это только начало.

Чувствую это на каком-то подсознательном уровне. Или, не знаю… чуйка человека, что много лет в большом бизнесе.

Но я… я умею ломать хребты.

Ковалёв ждёт меня в своей мастерской. Но сегодня тут не привычный хаос, а порядок: аккуратно разложенные папки с яркими закладками, кипа распечаток, запах свежей бумаги.

Он сидит за столом, смотрит на меня поверх очков, и я вижу в его глазах искры — те самые, что появляются, когда он затевает что-то большое.

— Выглядишь так, будто мир собрался ломать, — говорю я, переступая порог.

Он смеётся коротко, не вставая с места:

— С тобой — легко!

Я сажусь напротив, бросаю взгляд на папки.

— Покажи, что у тебя.

Он тянется к одной из них, разворачивает, и я вижу таблицы, графики, строчки текста, выделенные маркером.

— Это будет пиздец… — потирает руки от предвкушения. — Законопроект. Новый. Сенсация будет, реально, — говорит он, и голос его звенит от возбуждения. — Поддержка малого бизнеса: субсидии, налоговые льготы, защита от рейдеров.

Если это пройдёт — у нас вырастет целый класс предпринимателей, которые не будут бояться давления, вымогательства.

Я беру папку, листаю страницы. Цифры, прогнозы, пункты закона — всё чётко, продумано. Это то, ради чего я пошёл в министерство.

— Это хорошо, — говорю я, не отрывая глаз от текста. — Но кому-то очень не понравится.

— Вот именно, — кивает он, откидываясь на спинку стула. — Макс, ты готов к грязи? Поджог — это только разминка. Против тебя поднимутся. Медийно, по бизнесу, по семье. Журналюги, купленные активисты — всё начнётся.

Я поднимаю взгляд, встречаюсь с его глазами.

— Я знаю, — отвечаю тихо, но твёрдо. — Но я уже в игре. И выходить не собираюсь.

Тех, кто этим занимается, пора прикрывать.

Он задерживает на мне взгляд, кивает медленно, будто взвешивает мои слова.

— Тогда держись. Это будет война.

Я молчу. Кладу папку обратно на стол.

Война? Пусть.

Я не отступлю — ни перед поджогами, ни перед угрозами, ни перед кем угодно. Ради Вики. Ради Наденьки. Ради Ромы. Ради тех, кто строит своё дело и не хочет его терять.

Домой возвращаюсь ближе к ночи.

День тянется как натянутая струна, каждый час — как удар по нервам. Но теперь, переступая порог квартиры, я чувствую, как напряжение отпускает.

Внутри — тихо. Только лёгкий звон посуды с кухни и запах чего-то тёплого, домашнего.

Рома стоит у плиты, спиной ко мне, помешивает что-то в сковороде.

Я снимаю пиджак, бросаю его на стул.

— Поесть хочешь? — спрашивает он, не оборачиваясь.

— Хочу, — отвечаю честно, чувствуя, как желудок сводит от голода. — Весь день не ел.

Он кивает, накладывает еду на тарелки — что-то простое, яичница с овощами, но пахнет так, что слюнки текут.

Мы садимся друг напротив друга. Тишина между нами уже не колючая, как раньше, а плотная. Спокойная.

Словно мы оба готовы говорить по-взрослому, но ждём, кто начнёт первым.

— Слушай, — говорит он вдруг, отодвигая тарелку и глядя мне в глаза. — Я хочу всё знать. Всё, о чём не знал и не знаю.

Я замираю, вилка повисает в воздухе.

— Ты о чём? — переспрашиваю, хотя понимаю.

— Про развод и Алису, — голос его ровный, но я вижу, как пальцы сжимают край стола. — Про маму. Про вас вообще. И мой стартап.

Ты ведь всегда всех удерживал. А тут — отпустил.

Я опускаю вилку. Смотрю на него. Ответ у меня есть давно, но проговорить его вслух — как ножом по горлу.

— Потому что думал, что если держать силой — сломаю окончательно, — говорю я медленно, подбирая слова. — Мы тогда все были на грани.

Он кивает. Медленно. Смотрит в тарелку, потом снова на меня.

— Понимаю, — говорит он тихо. И я вижу, как его плечи расслабляются.

Мы слишком похожи. Он унаследовал от меня эту упрямую молчаливость, эту привычку держать всё в себе, пока не рванёт.