Её глаза блестят, и я не знаю, от слёз или от света. Она сжимает мою руку, и я чувствую, как её тепло возвращает мне силы.

— Здесь безопасно, Вика, — продолжаю твёрдо. — Посёлок под моей охраной, я уверен в каждом человеке. У дома круглосуточно будут мои люди, внутри — акушерка, лучшая, с нужной базой знаний. Она уже ждёт. Никто не посмеет тронуть тебя.

Она кивает, но её взгляд всё ещё неспокоен, скользит по дому, саду, тёмным окнам соседних коттеджей, где почти никто не живёт.

— Это так… непривычно, — шепчет она. — Не как наш старый дом.

— И не должно быть, — отвечаю я. — Тот дом был прошлым. Это — наше будущее.

Я выхожу из машины, обхожу её и открываю Викину дверь. Осторожно поддерживаю её под локоть, помогая выйти, и укутываю пледом, чтобы она не замёрзла. Она идёт медленно, опираясь на меня, и я чувствую, как она доверяет мне, несмотря на страх. У входа нас встречает акушерка — Елена, женщина средних лет с добрыми глазами. Она уже подготовила всё — лекарства, медицинские приборы, уютный уголок в спальне. Вика слабо улыбается, но я вижу, как она пытается привыкнуть. Я знаю, ей нужно время. А я должен разобраться с теми, кто угрожает моей семье, в попытке достать меня.

Я сижу на мягком диване в гостиной и просто дышу. Медленно, глубоко. Как будто заново учусь жить. После всех этих больничных стен, кислого запаха антисептика и пиканья аппаратов, это место кажется чем-то нереальным. Будто я не дома, а в декорациях к фильму о чужом счастье. Но воздух здесь настоящий. Свободный. Чистый. С запахом свежего дерева, кофе и чего-то едва уловимого — может быть, надежды.

Я встаю, босыми ногами на прохладном деревянном полу, и иду вдоль панорамных окон. За стеклом — двор, залитый мягким светом фонарей. По периметру гуляют двое в тёмной форме. Охрана. Один из них что-то говорит по рации и тут же поворачивается в сторону дома, будто почувствовал мой взгляд. Я отступаю на шаг, но не потому что боюсь. Нет. Наоборот. Мне спокойно. Я впервые за долгое время чувствую себя защищённой.

На улице камеры. Много. На углах, под козырьком, даже на фонарных столбах. Когда-то я бы сказала, что это перебор, что так не живут. А теперь? Теперь я знаю, каково это — лежать, боясь дышать, потому что где-то в коридоре кто-то может зайти и поставить тебе капельницу, которая уже не даст проснуться. Нет, пусть лучше камеры. Пусть охрана. Пусть стены, которые держат, а не давят.

Я обвожу взглядом гостиную. Высокие потолки, мягкий свет, пастельные оттенки. Всё сделано со вкусом — без показного шика, но с теплом. Я узнаю себя в этих деталях. Эти шторы я бы выбрала сама. Эти кресла — как те, что я когда-то хотела купить, но не решилась. Здесь всё так, как будто Макс знал. Или помнил. А может, просто всегда знал, что я вернусь.

Прохожу по дому — кухня с мраморной столешницей и вязаным пледом на стуле. Ванная с мягкими полотенцами, сложенными стопкой. В коридоре — фотографии, пока ещё без рамок, но уже ждут. Наши. Ромы, Макса. Моё отражение мелькает в зеркале — усталое, но живое. С лёгкой тенью под глазами, с тонкой линией губ, с глазами, в которых, кажется, снова появляется свет.

Я иду дальше. Сердце начинает биться чаще. Я знаю, куда я иду. К самой важной комнате в этом доме.

Детская.

Я толкаю дверь и замираю на пороге.

Комната будто светится изнутри. Здесь всё — для неё. Мягкий кремовый ковёр, на котором захочется валяться и кататься. Белая кроватка с резными бортами. Рядом — пеленальный столик, маленький комод с наклейками в виде звёзд и облаков. На полке — плюшевый мишка и книжки с картинками. На стене — панно с её именем. Надюшка. Аккуратными буквами. Я подхожу ближе, провожу пальцами по дереву. Тёплое. Живое.

И вдруг дыхание сбивается.

Грудь сжимается, и слёзы сами подступают к глазам. Не от боли. От чего-то другого. Глубокого. Светлого. Этого не может быть. Я думала, что мне не суждено увидеть что-то подобное. Что вся моя жизнь будет чередой выживания, борьбы, тревоги. А тут — нежность. Тишина. Пространство, в котором может родиться не просто ребёнок, а счастье.

Я опускаюсь на край кресла-качалки у окна и закрываю глаза. Надя толкается внутри. Не сильно. Просто даёт о себе знать. Будто говорит: «Мама, я тоже чувствую это. Нам хорошо здесь». И я улыбаюсь, не вытирая слёз. Пусть текут. Это те слёзы, от которых легче. Которые не о страхе, а о благодарности.

Я вспоминаю, как Макс вёз меня сюда. Как говорил: «Я всё организовал». Я не сразу поверила, но теперь вижу: он действительно всё продумал. До мелочей. Ради нас. Ради Надюшки. Ради семьи, которой мы так долго не были. Или были, но не осознавали.

Мои ладони ложатся на живот. Я дышу глубоко, ровно. Мысленно говорю ей: «Это твой дом, малышка. Здесь тебя ждут. Здесь тебя любят. И я всё сделаю, чтобы ты росла в свете, в тишине, в безопасности».

Я поднимаюсь, оглядываюсь ещё раз и выхожу. Медленно, как из храма. Потому что эта комната — священная. Она пахнет началом. И в ней действительно спокойно и умиротворяюще хорошо.

Я хожу босиком по гладкому деревянному полу и все прислушиваюсь — к себе, к пространству, к звукам за окнами. В этом доме всё иначе. Тишина тут не пугающая, как в больнице, а наполненная. Она как глубокий вдох. Я ощущаю, как на плечи опускается не тревога, а лёгкость. Новая, почти незнакомая. После всех этих дней, наполненных болью, страхом, аппаратами и угрозами — здесь вдруг можно жить.

Когда в прихожей раздаётся короткий сигнал — звук открывающейся входной двери — я вздрагиваю, но уже через секунду слышу знакомый голос:

— Мам? Это я.

Рома.

Я улыбаюсь прежде, чем повернуться. Он уже в коридоре — в джинсах, с растрёпанными волосами, в куртке, запах которой всегда напоминает осень и что-то надёжное. Он быстро сбрасывает обувь и идёт ко мне, не торопясь, будто чувствует, что суетиться сейчас нельзя.

— Ты как? — спрашивает, обнимая бережно, крепко, но сдержанно. — Не устала?

— Устала, — признаюсь, утыкаясь ему в плечо. — Но счастлива. Очень.

Он отстраняется и смотрит внимательно, как будто хочет убедиться, что это правда. Кивает.

— Ужин будет через десять минут, — раздаётся голос Макса из кабинета. — Пойдемте, Ромку только ждали.

Мы с Ромкой переглядываемся, и я невольно улыбаюсь. Сколько лет я мечтала об этом — чтобы они вот так, просто, рядом, без напряжения. Отец и сын. Спокойные, родные. Жаль того, что нужно было пройти через мясорубку чтобы понять ценность.

В столовой всё готово: тёплый свет, запах жареной курицы с розмарином, корзинка с хлебом, салат с помидорами, которые пахнут летом.

— Садись, Птичка, — говорит Макс, подвигая мне стул.

Я опускаюсь, поправляю подушку за спиной, чтобы было удобно. Смотрю на них обоих. Такие разные. Такой родные. Макс ставит на стол чайник с травами, Рома уже режет хлеб. Всё движется легко, спокойно. Будто ничего не было. Будто нет за спиной скандала, развода, больницы, угроз, страха. Будто всё — просто жизнь.

Во время ужина никто не говорит о главном. Ни слова о том, что произошло в палате. Ни намёка на угрозы, охрану. Только рассказы про то, как Рома сегодня перепутал отчётности и в панике звонил своему “начальнику”.

После еды Рома уносит тарелки. Макс ставит передо мной чашку чая.

— Ромка, останешься? — спрашиваю.

— Да, — отвечает он. — Там в гостевой комната уже готова. И я ноут принёс, если что.

Я киваю. Это хорошо. Это — правильно. Сегодня пусть все будут рядом.

Макс молчит, но я вижу, как он наблюдает за мной. Он всё понимает. Знает, что я всё помню, чувствую, думаю. Но он тоже бережёт меня. И я позволяю. Один вечер. Только этот. Потом — спрошу. Потом — узнаю. А сейчас… Сейчас я просто пью чай, держу ладонь на животе, где Надюшка тихо дремлет.