Рома смотрит на меня, и его лицо меняется — будто он впервые видит не отца, а мужчину, который стоит перед ним, раздетый до костей. Эмоции захлёстывают, и я не пытаюсь их спрятать.

Вспоминаю, как Вика смеялась, когда мы танцевали на этой самой кухне, как она ворчала, когда я забывал выключить свет, как она плакала после очередной неудачи. Эти моменты — как якоря, что держат меня на плаву, даже когда кажется, что всё рушится.

— И сейчас… — я делаю паузу, чтобы не захлебнуться, — она носит нашу Надюшку. Маленькую девчушку, там, под сердцем. Ещё одну женщину, которой я всё позволю. Пусть капризничает, пусть требует — лишь бы только они были живы, лишь бы я мог их защитить.

Я опускаю голову, смотрю на стол, на этот крепкий дубовый край, что был свидетелем стольких наших моментов. Пальцы сжимаются, костяшки белеют, и я чувствую, как горло сдавливает.

Вспоминаю, как я вёз Вику в больницу, как кричал на врачей, как молился, чтобы она выжила, чтобы Надюшка выжила. Вспоминаю, как стоял у её кровати, боясь, что она не откроет глаза, что я снова всё потеряю. Эти страхи — как демоны, что до сих пор шепчут мне, что я не достоин её, не достоин Ромы, не достоин этой семьи.

— Единственное, о чём я жалею, — выдыхаю я, и голос мой дрожит, — что отпустил вас тогда. Что не удержал. Что не присмотрел, как умею.

Тишина падает на кухню, как занавес. Часы тикают громче, свет лампы режет глаза.

Я вспоминаю, как Вика ушла, как её шаги эхом отдавались в пустоте, как Рома смотрел на меня с ненавистью, и я не нашёл слов, чтобы остановить их. Я был слишком горд, слишком сломлен, чтобы бороться. И эта слабость — моя самая большая ошибка. Я поднимаю глаза, смотрю на сына.

— Я пропустил столько, — шепчу, — её беременность. Не был рядом, когда она узнала, когда плакала, когда радовалась. Когда ей было страшно. И это… не прощу себе. Никогда.

Рома долго молчит, потом медленно опускается на стул, будто силы его покидают. Смотрит перед собой, шепчет, и голос его дрожит, но в нём есть что-то тёплое, почти примиряющее:

— Пап, ты мудак. Но… настоящий.

Он усмехается — впервые за вечер, и я вижу в его глазах тень тепла, почти облегчения. Я поднимаю взгляд, и мы смотрим друг на друга. По-мужски. По-честному.

В этой тишине — больше, чем в тысяче слов. Я чувствую, как что-то внутри меня отпускает, как будто часть того груза, что я нёс, наконец-то упала. Но я знаю, что это только начало — для него, для меня, для нас.

Рома крутит в пальцах пустой бокал, смотрит в него, будто там спрятаны ответы. Потом ставит его на стол с лёгким стуком, опускает руки, и я вижу, как его плечи дрожат — не от холода, от чего-то глубже. Он делает глубокий вдох, будто решается, и говорит — тихо, глухо, будто издалека:

— Я её любил.

Пауза. Он поджимает губы, взгляд уходит в сторону, в тёмный угол кухни, где тени гуще.

Я молчу, даю ему говорить, потому что знаю — ему нужно вылить эту боль, как яд из раны.

Вспоминаю, как он смотрел на Алису, как его глаза горели, когда он говорил о ней, как он защищал её, даже когда я пытался предостеречь.

Я видел в нём себя — молодого, влюблённого, готового ради женщины перевернуть мир. И я не остановил его. Не защитил. Эта вина — ещё одна тень, что следует за мной.

— Правда любил, понимаешь? — голос его дрожит, но он не прячет глаз. — Не просто был рядом. Я думал, она моя. Моя судьба. Моё «наконец-то». Я видел с ней всё — дом, детей, старость на веранде, с этими чёртовыми качелями, о которых она мечтала.

Он вздыхает, и звук выходит тяжёлым, как стон. Вспоминаю, как он рассказывал мне о её мечтах, как его голос дрожал от восторга, когда он говорил о будущем. Тогда я не видел в этом опасности. Как я ошибался.

— Мне казалось, она читает меня, — продолжает он, и голос его становится тише, почти шёпот. — Смотрит — и знает, что у меня внутри, даже если я молчу. Я верил, пап. Это и есть самое страшное — я верил.

Я киваю, не перебивая. Его боль — как открытая рана, и я чувствую её, как свою.

Он проводит ладонью по лицу, будто хочет стереть эти воспоминания, но они не уходят.

Я вспоминаю, как сам верил когда-то, как Дарья смотрела на меня, и я думал, что смогу изменить её, смогу сделать её своей.

А потом появилась Вика, и всё изменилось. Она стала моим домом, моим светом, но я не уберёг её. Не уберёг Рому.

— Я думал, сойду с ума, — шепчет он, и голос его срывается на хрип. — Когда ты и Алиса… когда я увидел вас. Будто земля ушла из-под ног. И я падаю, падаю, и не могу остановиться. Всё рушится, а я даже не могу закричать, потому что голос пропал. Просто стою и вижу, как вы оба — самые близкие мне люди — предаёте меня.

Он замолкает, смотрит в стол, пальцы сжимают край скатерти, костяшки белеют. Я чувствую, как моё сердце сжимается, как вина давит на грудь, как хочется встать, обнять его, но я сижу, потому что знаю — он не примет этого сейчас.

Вспоминаю тот день, его глаза, полные ненависти, его кулак, что врезался мне в лицо. Я не сопротивлялся, потому что знал — он имеет право. Но я не знал тогда всей правды, не знал, как объяснить весь тот пиздец.

— Я был как в прострации, — продолжает он, и голос его дрожит, как натянутая струна. — Не ел, не спал. Ходил, смотрел в потолок, в стену. Мне казалось, что если я хоть что-то почувствую, это меня убьёт. Я уехал в Англию не потому, что хотел сбежать. Просто тут, рядом с вами, я задыхался. Мне было тесно и больно так, что невозможно терпеть.

Я киваю, чувствуя, как его слова бьют по мне, как ножи.

Мой сын. Ему было так же больно, как мне, только он не мог сказать, не мог признаться, не мог попросить помощи. Потому что думал, что я его предал.

Вспоминаю, как он уехал, как не отвечал на звонки. Я не знал тогда, как его вернуть, как сказать, что я не тот, за кого он меня принял.

— Я не отдыхать ехал, — шепчет он. — Я уезжал, чтобы выжить.

Он улыбается, криво, с болью, и я вижу, как он борется с собой, чтобы не сорваться. Я вспоминаю, как сам бежал от боли, как зарывался в работу, чтобы не думать, как пил ночами, чтобы заглушить пустоту. Он мой сын, и эта боль — наша общая, но его она режет острее, потому что он молод, потому что он ещё не знает, как зарастают такие раны.

— Но знаешь, что было хуже всего? — голос его становится резче, почти злым. — Не то, что она предала. А то, что ты предал. Я её защищал, пап. Перед тобой, перед мамой, перед каждым, кто хоть слово против сказал. Морды за неё бил!

Его голос ломается, глаза горят эмоциями, и он сжимает кулаки.

Я молчу, потому что знаю — любое моё слово сейчас будет лишним.

— И теперь… — он делает паузу, сглатывает, — я не верю. Ни одной. Ни одной женщине. И сам себе не верю, когда что-то чувствую. Как будто внутри всё выжгло. Сломалось. Сдохло.

Он опускает голову, упирается локтями в колени, смотрит в пол. Я чувствую, как горло сжимается, как хочется встать, обнять его, сказать, что всё будет хорошо, но я сижу, потому что знаю — он должен сам пройти через это.

Его слова — как эхо моей собственной боли, той, что я прятал годами, той, что я не решался высказать даже себе.

Он молод, ему двадцать лет, и сейчас он говорит так, словно за его плечами — целая жизнь.

— Меня работа спасла, — шепчет он, и голос его становится тише, почти безжизненным. — Правда. С утра до ночи, а порой ночами. Пахал, падал в кровать без снов, без мыслей. Я так уставал, что уже не мог думать о ней, о тебе, о маме… ни о ком. Просто засыпал.

Пауза. Я вспоминаю, как сам зарывался в дела, чтобы не думать, как подписывал контракты, пил кофе литрами, чтобы заглушить пустоту.

Он мой сын, и эта боль — наша общая, но его она режет острее, потому что он ещё не знает, как жить с ней.

Я хочу сказать ему, что время лечит, что он найдёт того, кто вернёт ему веру, но я молчу, потому что знаю — сейчас он не услышит.

— А потом… — голос его дрожит, он громко сглатывает, — мама в больнице. Я лечу, как ошпаренный, не понимая, что произошло. И такой страх… я столько всего надумал.