Хотя, чего там жалеть?

Этого добра за два дня в городе столько выпало, что коммунальные службы, как обычно, не ожидали и теперь едва справляются, и даже ленивые домоседы из тепла на мороз выползли потоптаться.

А снеговик обалденный. Прям загляденье.

Округлый, симпатичный, улыбчивый. На макушке десятилитровое красное ведро, нос – сочная рыжая морковка, глаза – еловые шишки, рот – из бусин рябины. Кто-то сердобольный ему на шею клетчатый шарф повязал, а дворник дядя Рустам утром свою метлу приставил.

– Ника, скажи, классный?

– Ка-сый! – подтверждает она.

– А смотри, что у меня есть, – достаю из кармана еще утром найденные в кухонном выдвижном ящике разноцветные крышки из-под пластиковых бутылок и демонстрирую малышке.

Она глазенками хлопает, улыбается. Но явно не понимает, что я хочу.

– Давай мы снеговику пуговки сделаем, – поясняю.

Беру зеленую крышку и ввинчиваю ее снеговику в грудь.

– Вот так. Как тебе? – под первой вдавливаю вторую. Теперь желтую. – Нравится, зайка? Симпатичнее он становится?

– Да! Ка-си-вый, – кивает и на оставшиеся крышки посматривает.

– Хочешь дальше сама попробовать?

Улавливаю желание творить.

– Да! – опять кивает.

– Держи.

Протягиваю оставшиеся кругляши на ладони.

Забирает. Идет к снеговику. Раздумывает над новым цветом, выбирает красный, украшает, старается. От усердия аж ротик приоткрывает и пыхтит тихонько.

– Ксюхен, слушай, не против, если я на минутку вас оставлю и до банкомата отскочу? – закончив разговор по телефону, обращается ко мне Пашка и в сторону «Пятерочки», где стоят терминалы, мотает головой. – Надо наличку снять. Приятель просит занять, а сам безнал принципиально не уважает.

– Иди, конечно, – соглашаюсь и вновь сосредотачиваюсь на деятельной Никусе. – Мы точно никуда отсюда не уйдем.

– Спасибо!

Звягинцев убегает.

Я наблюдаю за малышкой. Переминаюсь с ноги на ногу, прячу руки в карманы пуховика – не то, чтоб пальцы замерзли, просто привычка – и тут нащупываю телефон.

Идея сфоткать красотульку приходит моментально. И с каждой секундой обдумывания нравится все сильнее. Потому что постановочные снимки, конечно, хорошо, но, когда вот так, в процессе настоящей занятости, где эмоции живые и яркие – совсем другой коленкор.

Ника продолжает украшать. Я, обходя ее по кругу, щелкаю камерой. Раз, другой, десятый. Не проверяю сразу, что выходит, просто фотографирую. Потом, дома, посмотрим. Уверена, и Пашка заценит. Он сам племяшку любит запечатлевать.

– Саня, я у-сё! – сообщает кроха, поднимая пустые ручонки вверх.

– Умница моя, и я тоже всё! – гашу экран и запихиваю гаджет в карман, но из-за перчаток промахиваюсь и роняю его в сугроб.

Нагибаюсь, отряхиваю от снега. Во второй раз убираю нормально. А когда поворачиваюсь к Веронике, столбенею.

Мужик, не пойми откуда взявшийся, тянет свои клешни к моей лапочке.

Дальше происходит щелчок. В голове яркой картинкой вспыхивает рассказ родителей про ненормального психа, пристающего к детишкам на детских площадках. И адекватная Оксана добровольно и проворно уступает место взбалмошной «мамашке Сане», которая за своё дитя любого маньяка на лоскутки порвет и лишь потом испугается.

Обижать ребенка!

Да фиг ты угадал!

Рука сама собой одалживает у снеговика метлу и проводит первый упреждающий удар. Дальше следует короткая потасовка и обмен нелюбезностями, следом дружное падение в сугроб.

В моем случае более удачное, чем у мужика. Я хотя бы на него приземляюсь.

Но стопроцентным победителем в короткой схватке оказывается Ника, с веселым хохотом плюхающаяся на нас сверху.

С виду легкая кроха оказывается тяжелой бомбочкой. Живая прослойка между мной и снегом в очередной раз крякает. И только тут в мой отключавшийся на время мозг ввинчивается громкое слово: «Папа!»

– Папа?! – сиплю я, пытаясь приподняться и заглянуть неманьяку в лицо.

К счастью, удается. Появившийся рядом с нами Пашка стягивает с моей спины малышку, и делает это возможным, как и жизненно необходимую попытку сделать полноценный вдох.

– Ты – папа? Ника, твоя дочь?

– Моя, – фыркает мужик.

Понятное дело, недоволен. Встреча с метлой его вряд ли впечатлила.

– Извини, я не знала, – винюсь и предпринимаю попытку с него сползти.

Но скользкая подошва новых уггов этого не позволяет. Нога проскальзывает, и я со всего маха впечатываю коленку ему в…

– С-с-с-ссссу-п-чик… – шипит папа Ники сквозь зубы. – Слушай, Антипенко, я понимаю, что наше знакомство в первый раз не задалось. Но перестань уже борзеть и пытаться расколоть мои фаберже. Я Нике братиков и сестричек обещал подарить.

– Упс, прости!

Вот тебе и зима. У меня по спине пот ручьем льется. Решаю не рисковать и не переползать через «папу», а скатиться с него вбок. К счастью, это удается.

Поднимаюсь на ноги, стряхиваю с себя снег. Краем глаза наблюдаю за повизгивающей в восторге кнопкой. При виде отца она чуть ли ни кипятком писает. Подпрыгивает, в ладошки хлопает, улыбкой очаровательной всех обезоруживает.

Вот это любовь!

Загляденье и зависть!

А потом меня будто током ударяет?

– Эй, – хлопаю брюнета, только что поднявшего дочку на руки, по плечу. – А откуда вы мою фамилию знаете?

– Ксюх, ты что, прикалываешься? – отвечает мне вместо незнакомца Пашка. – Ты ж сама мне про моего брата говорила. Только думала, что мы однофамильцы. А я не стал переубеждать.

– Звягинцев А.А.? Это он? – уточняю у соседа, тыча пальцем в его старшего родственника. – Адвокат?

– Ну да, – кивает Пашка, сияя, как новенький медяк.

А у меня глаз дергается, а следом забрало падает.

– Ах ты ж кобел…

Не знаю, как этот А.А. Звягинцев так шустро успевает впихнуть Нику в руки младшему брату, но только он успевает. А после дергает меня на себя, буквально выбивая дух, и рот ладонью запечатывает.

– Тш-ш-ш, – шипит, обдавая лицо теплым дыханием, – нельзя выражаться при детях, сама же говорила! И вообще, там в кабинете недоразумение вышло. Это моя сестра была!

Не знаю, что на меня действует сильнее. Его слова и требовательный тон, рождающий под кожей толпу мурашек. Хмурая складка на лбу, которую почему-то хочется разгладить кончиками пальцев. Удивительно глубокие серо-зеленые глаза, не позволяющие не то, что отвернуться, а даже моргнуть. Или легкий мужской парфюм, проникающий со вздохом в легкие и сворачивающийся в животе теплым клубком.

А может, всё и сразу?!

Но только я впервые понимаю, что такое – провалиться в чужой взгляд и в нём утонуть. Потому что мир за пределами внимательно разглядывающих меня глаз словно растворяется.

Есть он. Есть я. И больше ничего.

– Представляешь, конфетка, впервые себя настолько лишним чувствую, что аж завидно, – ворчит на периферии кто-то голосом соседа.

Но вот А.А. Звягинцев моргает, и я моргаю следом за ним. А мир вновь наполняется объемом. Появляются звуки, запахи, краски…

И требовательный голосок Ники:

– Папоська, ка-жи Сана ка-ё-са-я!

АЛЕКСАНДР

Ка-ё-са-я?!

Я бы сказал, что Сана опасная.

Чрезвычайно!

Своими острыми коленками для моих бубенцов. Ядовитым языком для моих нервов. Но особенно голубыми, как ясное небо, глазами для моего спокойствия. Потому что я на нее, мать ети, среагировал. Как мужик, у которого минимум год бабы не было. Даже резиновой.

А они были… и не резиновые, а настоящие, кажется.

Вот черт! Реально опасная женщина. Так мозги затуманила, соображалка соображать отказывается. Система подвисла и на простейшие команды не реагирует.

Растираю ладони, которые горят после прикосновения к бархатной коже соседки, прищуриваюсь и внимательно ее разглядываю.

Странно, что эта Сана не зеленоглазая и не рыжая. Может, перекрасилась, боясь сожжения? Ведь точно ведьма в каком-нибудь -дцатом поколении. Одним взглядом околдовать – это ж какую силищу иметь надо!