— Тут показывать не будет, — покрутил головой Геннадий. — Сопки.

— Мой будет показывать Японию, — улыбнулся я. — У нас всё равно смотреть нечего. Не спокойной же ночи малыши смотреть?

«Пираты», слушавшие наш с Геннадием разговор, заржали.

Достав из рюкзака две соты, я сложил их, и получил спутниковую тарелку диаметром шестьдесят сантиметров. Сложил опору, подключил к рупору приёмник, усилитель, аккумулятор. Взял по компасу направление и выровнял антенну относительно горизонта. Контрольная лампа показала, что приём присутствует, и я включил телевизор.

Экран засветился мгновенно, и мы увидели очень чёткое изображение котёнка Тома, гоняющегося за мышонком Джерри. Палатка, как только Тому «прилетело» от Джерри, тут же взорвалась от хохота.

— Это у них тестовый спутниковый телевизионный канал, на котором японцы крутят одни мультики. Без перерыва круглые сутки.

— Ха-ха! Ну ты и выдал, Мишка! — прокричал Григорий мне в ухо, так как от хохота десяти лужёных глоток расслышать ничего было невозможно.

— Ты, Михаил, не перестаёшь удивлять, — настороженно проговорил Геннадий. — Это разрешено? Смотреть Японию?

— Но ведь не запрещено? Ты такой указ или закон читал? Нет! Значит можно.

— Такая техника должна быть сертифицирована.

— Гена, какой ты нудный, — сказал Гришка. — Сейчас Мишаня соберёт всё и уедет. Боишься, иди, звони «куда надо». Но, думаю, если его спокойно отпускают в Японию и разрешают привозить машины и такое оборудование, то у него там всё схвачено. Так ведь?

— Ну, не всё схвачено, но многое.

Я, и правда, продемонстрировал комитетчикам такой приёмник, привезённый из будущего, как будто Японский, привезённый из настоящего. Григорьев, поблагодарив за содействие и пожав руку, отправил приёмник в Москву, негласно разрешил пользоваться для приёма телепередач. Вот я и пользуюсь.

— Ты, Гена, не переживай. У меня есть на её эксплуатацию устное разрешение самого начальника управления Григорьева. Техника не секретная, но лучше в эту тему глубоко не лезть. Если что, я тренирую его сотрудников. У меня даже есть специальная корочка, но тебе я её не покажу. Потому, что нельзя. Указание начальника, кто засветит, у того она изымается. Это я так, к слову.

— Ладно, закончили, — буркнул Геннадий.

— Сразу видно взрослого человека, — заржал Гришка. — Прежде чем пукнет, пять раз обернётся.

— А что в этом плохого? — спросил старший брат у Гришки.

— А то, что нам пох*й, да Мишель?

— Пох*й бывает больно, — снова буркнул Геннадий.

— Давай его по отчеству называть? — предложил Гришка.

Он был немного навеселе. Да и все были навеселе. Я же, выпив штрафную рюмку, водку больше не пил.

— А как его по отчеству?

— Максимович, как и меня.

Со светом и с телевизором было веселее. Застолье переместилось в палатку и оттуда то и дело доносились новые и новые вулканические выбросы хохота.

Нужно ли это было мне? Наверное, да. Мне, почему-то, было приятно, что им было приятно. Лето было в самом разгаре, а холодильника у ребят не было. Да и с телевизором и мультиками стало намного веселее. Тоже, то ещё удовольствие просто бухать на природе. А так, глядишь, и меньше выпьют, засмотревшись в беготню животных. Здоровье сберегут. Гришка рано должен умереть. Да-а-а… А был он мне, или будет, самым верным другом.

Ржач раздавался до утра и продолжался весь день и снова всю ночь. Некоторые, и правда, прекратили пить. Кроме Тома и Джерри японцы крутили и Микки Мауса и другие мультфильмы Уолта Диснея. Я тестировал у себя дома эту антенну неделю и знал, что мультфильму станут повторяться на третьи сутки.

Поэтому я рисовал и нырял, путешествуя по пляжу, народ развлекался мультфильмами и бухал. Кто-то уезжал, кто-то приезжал. Неизменными оставались Гришка с братом и я. Потом уехали и они, а у меня закончились краски и оргалит. Поэтому уехал и я, забрав только телевизор с антенной. Генератор с морозилкой и палатку ребята обещали увезти после закрытия сезона к бабушке Григория в Трудовой.

— Пусть Гришкина бабуля пользуется морозилкой. Да и генератор может пригодиться. Мало ли? — сказал я Табакину, и уехал.

[1] Питомза — сетки-сумки для добычи.

Двадцать пятого августа мы — абитуриенты, уезжали в совхоз Данильченково и отец подвёз меня до железнодорожного вокзала на машине. Почему-то считалось, что нас могли ещё и не принять в институт, если мы себя плохо проявим в сборе картофеля. Где связь между картошкой и сданными на «отлично» экзаменами? Не понятно.

После того, как «предок» исчез, растворившись, как сказал Флибер, в ноосфере, мне стало одновременно и скучновато, и спокойнее. Ещё мне стало интересно наблюдать за людьми. Раньше они все казались если неодинаковыми, то очень похожими. Теперь, особенно после «Трёх поросят», я видел в людях различие.

Кто-то вёл себя пассивно, просто ленясь встревать в разговоры, кто-то боялся, кто-то молчал умышленно, скрывая свои мысли и мнение, кто-то вечно был недоволен, кто-то постоянно всех «подначивал». Я понимал, что так было и в детстве, но раньше я на этом не зацикливался.

Прибыв на привокзальную площадь, я увидел толпу молодых людей, заполонивших её, как на демонстрации. Или, вернее, перед демонстрацией, потому что организованным это скопление назвать было слишком смело.

— А где тут что? — Спросил я у первого встречного парнишки.

— Там старшие! — махнул он рукой в сторону здания вокзала.

Пройдя сквозь толпу в указанном направлении, и увидев взрослых людей, вероятно — преподавателей, сказал:

— Я из МА двенадцать. Что? Куда?

— Фамилия? — спросил меня кто-то.

— Шелест.

— Паспорт?

Я предъявил. Мне в него всунули коричневый картонный билет с круглым отверстием.

— Восьмой вагон. Отправление в одиннадцать тридцать. С третьей платформы. Посадку объявят за тридцать минут. Понятно?

— Понятно.

— Свободен, пока.

Препод был молодой, лет тридцати. Он улыбался и слезливо поблёскивал в свете фонарей глазами.

— Поддатый, — определил я. — Ну, понятно… Чтобы нашими людьми, хе-хе, руководить надо слегка принять.

По мере приезда трамваев и автобусов привокзальная площадь всё больше и больше походила на пчелиный улей. Возбуждение нарастало. Я поискал глазами хоть кого-то знакомого по сдаче экзаменов, но так никого не найдя, поднялся по одной из лестниц на площадку, где стоял памятник вождю пролетариата Владимиру Ильичу Ленину, который указывал рукой практически в сторону, ха-ха, Данильченково. Я посмотрел по карте.

Оттуда на площадь открывался отличный вид, и я, сняв тактический рюкзак на пятьдесят литров, встал там, разглядывая молодёжную сходку. По моим прикидкам на площади собралось человек триста. И они, постепенно, как и пчёлы, кучковались вокруг какой-нибудь «матки». Чаще всего кто-то начинал кричать: «Эм-ха-двенадцать! Все сюда! Эм-ха-двенадцать! Все сюда!» Или: «Бэ-У двенадцать!»

Я слышал, как какой-то полный парень в очках стал кричать: «Эм-А — двенадцать! Эм-А — двенадцать!» и к нему потянулись какие-то ребята, но туда не пошёл. Зачем толкаться в толпе, ведь до объявления посадки ещё было сорок минут? Увидев, что на травяном наклонном газоне, прямо по центру откоса между двух лестниц уже сидят два парня, я тоже присел, удобно облокотившись на рюкзак спиной.

— Курить есть? — спросил парень с лицом и причёской Кирка Дугласа.

Я достал из кармана пачку японского «Хай Лайта» и пьезозажгалку.

— Садись к нам, — громогласно и хрипло сказал другой парень с большим носом и скорее всего высокого роста. — Вино пить будешь?

Было такое ощущение, что не мог говорить не громко.

— Вы с какой группы? — спросил я, зная ответ.

— Эм-а — двенадцать, — сказал носатый.

— И я, — сказал я.

— Я из одиннадцатой. Да какая разница, все эмашники и эмхашники едут в одном вагоне. Восьмой, да?