Художественное и литературное излияние годов Депрессии, в значительной степени поддерживаемое Федерацией Один, представляло собой то, что Казин вскоре назовет «одним из самых замечательных явлений эпохи кризиса… Какую бы форму ни принимала эта литература — путеводители WPA по штатам и дорогам… полусентиментальный, полукоммерческий новый фольклор…; бесконечная документация о лишённых собственности людях в американской жизни — она свидетельствовала о необычайном национальном самоанализе… Никогда ещё нация не казалась такой голодной до новостей о себе».[448] Американцы хотели, чтобы новости были прямыми, не приправленными искусством вымысла, а подавались в документальных репортажах и, особенно, в неопосредованных образах фотографии и кино. (Журнал Life, полностью посвященный фоторепортажам, ознаменовал рост популярности этого средства массовой информации своим первым появлением в 1936 году). В ошеломляющем параде книг, как словесных, так и фотографических, американцы увидели многоликую страну, как никогда прежде: не только в рабских рассказах WPA и в книге These Are Our Lives, но и в портретах фермеров-арендаторов Уокера Эванса и Джеймса Эйджи в Let Us Now Praise Famous Men и Эрскина Колдуэлла и Маргарет Борк-Уайт в You Have Seen Their Faces; в книге Доротеи Ланж и Пола С. Тейлор в саге «Чаша пыли», «Американский исход»; в приземленных социальных репортажах Эдмунда Уилсона «Американский переполох» и Луиса Адамика «Моя Америка»; в простом перечислении географических названий и суровых образах прерий, рек и лесов в фильмах Паре Лоренца «Плуг, разбивший равнину» и «Река».
Большая часть этого художественного комментария была открыто критична по отношению к Америке, которую она открывала. Но Казин и другие заметили в ней и кое-что ещё — её постоянный подтекст патриотического национализма, её «силу утверждения», её стремление «любить то, что она знала».[449] Как будто американский народ в тот самый момент, когда ему предстояло осуществить больше социальных, политических и экономических инноваций, чем когда-либо в своей истории, почувствовал потребность бросить долгий и нежный взгляд на своё прошлое, прежде чем распрощаться с большей его частью, потребность инвентаризировать, кем они были и как они жили, сопоставить свою страну и свою культуру, чтобы измерить расстояние, пройденное в будущее, которое обещал Франклин Рузвельт.
ЕСЛИ БЫ РУЗВЕЛЬТ добился своего, «Большой счет» был бы ещё больше. Он рассматривал его как часть единого комплексного плана по обеспечению нынешней помощи, будущей стабильности и постоянной безопасности. Хотя Рузвельт разработал свою сложную схему с бесконечно большей финансовой точностью, чем доктор Фрэнсис Таунсенд, большая часть рассуждений президента о безопасности — то, что вскоре станет называться «социальным обеспечением», — основывалась на предпосылке, мало отличающейся от предпосылки врача из Лонг-Бич: чрезмерная конкуренция на рынках труда снижает заработную плату, распространяет страдания, а не доходы, сужает совокупную покупательную способность экономики и создает особые трудности для пожилых людей. Как и Таунсенд, Рузвельт был полон решимости найти способ «избавиться от излишков рабочей силы», в особенности от тех, кто старше шестидесяти пяти лет. По мнению президента, федеральное правительство должно было обеспечить немедленную помощь трудоспособным работникам, став работодателем последней инстанции, даже при возвращении традиционных функций социального обеспечения штатам. Страхование от безработицы смягчило бы ущерб от будущих экономических спадов, поддержав как уровень жизни отдельных работников, так и общую потребительскую способность экономики. И самое главное, на длительный период времени конкуренция в сфере оплаты труда будет снижена, чистая покупательная способность стабилизирована, а пожилые люди будут защищены за счет полного исключения пожилых работников из состава рабочей силы с помощью системы гарантированных государством пенсий по старости. «Если бы лекарство доктора Таунсенда было хорошим средством, — насмехался авторитетный колумнист Уолтер Липпманн, — то чем больше людей страна могла бы найти для поддержания безделья, тем лучше ей было бы».[450] Тем не менее, одна из версий этой, на первый взгляд, нелепой идеи действительно лежала в основе мышления Рузвельта. Гуманитарные соображения, несомненно, выступали против труда стариков не меньше, чем против детского труда. Но изъятие из рабочей силы как молодых, так и пожилых людей имело и холодную экономическую логику. В депрессивной Америке продуктивной работы хватало только на многих, рассуждал президент. Принудительный простой одних был ценой обеспечения прожиточного минимума для других.
Таков был грандиозный замысел Рузвельта. Он рассматривал все три элемента — облегчение труда, страхование от безработицы и пенсии по старости — как части единого целого, комплексной стратегии, призванной вывести страну на путь к устойчивой экономической и социальной стабильности. Но по совету помощников, обеспокоенных эффективностью законодательства, а также конституционными проблемами, он разделил многокомпонентный пакет на две части. Закон об ассигнованиях на чрезвычайную помощь касался только самых насущных целей. Большинству порожденных им агентств суждено было просуществовать не более десяти лет. Более долгосрочные функции грандиозного замысла Рузвельта — страхование по безработице и пенсии по старости — были включены в отдельный законодательный акт, ставший знаковой мерой, наследие которой сохранилось и изменило структуру американской жизни: Закон о социальном обеспечении.
Ни одна другая мера «Нового курса» не имела более серьёзных последствий и не олицетворяла собой сам смысл «Нового курса». Ни одна другая мера не раскрыла более полно запутанный клубок человеческих потребностей, экономических расчетов, идеалистических представлений, политического давления, партийных маневров, актуарных прогнозов и конституционных ограничений, из которых Рузвельт был вынужден сплести свою программу реформ. Мучительно продевая каждую из этих нитей через иголку законодательного процесса, Рузвельт начал с Закона о социальном обеспечении вязать ткань современного государства всеобщего благосостояния. В конечном итоге это будет своеобразная одежда, которая могла быть создана только в Америке и, возможно, только в условиях эпохи депрессии.[451]
Никто лучше министра труда Фрэнсис Перкинс не знал необычных возможностей того места и времени. В середине 1934 года президент поручил ей возглавить комитет кабинета министров по подготовке закона о социальном обеспечении для представления в Конгресс. (В его состав также входили министр финансов Генри Моргентау, генеральный прокурор Гомер Каммингс, министр сельского хозяйства Генри Уоллес и администратор службы помощи Гарри Хопкинс). «Настало время, прежде всего, — писал Перкинс, — прозорливо отнестись к будущим проблемам безработицы и незащищенной старости». Президент разделял это чувство срочности и возможности. Сейчас настало время, сказал он Перкинсу в 1934 году, когда «мы должны начать, иначе это никогда не начнётся».[452]
Перкинс привнесла в свою работу здравый практицизм своих предков из Новой Англии, иногда покровительственное сострадание среды социальных работников, в которой она в молодости работала в Халл-Хаусе Джейн Аддамс, и большой фонд политических ноу-хау, накопленный за время её карьеры в качестве рабочего лоббиста и промышленного комиссара в Нью-Йорке. В своей фирменной фетровой шляпе с трикорогом, с овальным лицом, подчеркнутым тем, что один из руководителей профсоюзов назвал её «глазами василиска», Перкинс превратилась из романтичной выпускницы Маунт-Холиока, которая пыталась продавать истории о настоящей любви в целлюлозные журналы, в зрелую, смертельно серьёзную борцунью за обездоленных. Простая в общении, просто одетая и обезоруживающе прямая, она, по мнению некоторых, обладала скорее серьезностью, чем остроумием. Её часто свинцовая болтовня на заседаниях кабинета раздражала не одного из её коллег-мужчин. Один женоненавистник назвал её «бесцветной женщиной, которая говорит так, будто проглотила пресс-релиз». Другой ещё более необоснованно обвинил её в том, что она носит платья, «разработанные в Бюро стандартов».[453]
