Хикок не просто писала о своём новом объекте. Она привязалась к Элеоноре Рузвельт так, что в итоге нарушила правила журналистской объективности. Она начала согласовывать свои материалы с самой Элеонорой или с главным советником Франклина, Луисом Хоу. К концу кампании Хикок фактически перестала быть репортером и стала пресс-агентом Элеоноры, а также её глубоко интимной спутницей.[279]
В июне 1933 года Хикок уволилась из Ассошиэйтед Пресс, отправилась с Элеонорой в месячный отпуск на автомобиле по Новой Англии и восточной Канаде и приступила к выполнению своего нового задания от Хопкинса. Она стала брать интервью у простых людей и местных шишек, домохозяек и работяг, хлопковых лордов и шахтеров, официанток и работников мельниц, фермеров-арендаторов и администраторов по оказанию помощи. По ночам она пряталась в свободных гостиничных номерах и набрасывала свои впечатления на портативной печатной машинке. Вскоре её отчеты начали поступать в вашингтонский офис Хопкинса: в августе — из угольных районов Пенсильвании, Западной Вирджинии и Кентукки, в сентябре — из стоически страдающих деревень Новой Англии, в октябре — с пшеничных полей Северной Дакоты. Они продолжали поступать ещё почти два года — из хлопкового пояса Джорджии, Каролины, Алабамы и Техаса, а также с ранчо, из шахтерских поселков, фруктовых садов и сырых городов Дальнего Запада. Она видела опытным репортерским глазом и писала в приземленном, без дураков, стиле, который умудрялся быть одновременно несентиментально холодным и тепло сочувствующим. «Мистер Хопкинс сказал сегодня, — писала ей восхищенная Элеонора в декабре 1933 года, — что ваши репортажи станут лучшей историей Депрессии в последующие годы».[280]
Из графиков и таблиц, скопившихся на его столе ещё до того, как стали приходить письма Хикок, Хопкинс уже мог набросать мрачные очертания этой истории.[281] Акционеры, подтверждали его цифры, наблюдали, как три четверти стоимости их активов просто испарились с 1929 года — колоссальный финансовый крах, который погубил не только пресловутых праздных богачей, но и бедствующие местные банки, с трудом заработанные пенсионные сбережения, а также фонды колледжей и университетов. Более пяти тысяч банкротств банков в период между крахом и спасательной операцией «Нового Курса» в марте 1933 года уничтожили около 7 миллиардов долларов денег вкладчиков. Ускоренное лишение права выкупа заложенного жилья — 150 000 домовладельцев потеряли свою собственность в 1930 году, 200 000 в 1931 году, 250 000 в 1932 году — одним махом лишило миллионы людей крова и сбережений и поставило под угрозу балансы тысяч уцелевших банков. Несколько штатов и около тринадцати сотен муниципалитетов, раздавленных падением цен на недвижимость и, соответственно, сокращением налоговых поступлений, объявили дефолт по своим обязательствам перед кредиторами, сократили свои и без того скудные социальные службы, сократили фонды заработной платы и урезали чеки. Чикаго был вынужден платить своим учителям в виде налоговых ордеров, а затем, зимой 1932–33 годов, не платить им вообще ничего.
Валовой национальный продукт к 1933 году упал вдвое по сравнению с уровнем 1929 года. Расходы на строительство новых заводов и оборудования практически остановились. В 1933 году предприятия инвестировали всего 3 миллиарда долларов по сравнению с 24 миллиардами долларов в 1929 году. Некоторые отрасли, конечно, были фактически защищены от депрессии; например, производители обуви и сигарет пережили лишь незначительный спад. Однако другие отрасли, зависящие от дискреционных расходов, практически вышли из бизнеса. В 1933 году с конвейеров сошло лишь на треть больше автомобилей, чем в 1929 году, и этот спад привел к соразмерному сокращению производства в других отраслях тяжелой промышленности. Производство чугуна и стали сократилось на 60 процентов по сравнению с уровнем, существовавшим до краха. Производители станков сократили выпуск продукции почти на две трети. Жилищное и промышленное строительство сократилось до менее чем одной пятой от объемов, существовавших до начала депрессии. Это сокращение охватило лесопилки, сталелитейные заводы и заводы по производству бытовой техники, лишив работы тысячи лесорубов, фрезеровщиков, листопрокатчиков, инженеров, архитекторов, плотников, сантехников, кровельщиков, штукатуров, маляров и электриков. В 1933 году по улицам каждого американского города текли безмолвные косяки безработных.
Нигде депрессия не ударила так жестоко, как в американской сельской местности. Доходы американских ферм упали с 6 миллиардов долларов в и без того скудном для фермеров 1929 году до 2 миллиардов долларов в 1932-м. Чистая выручка от урожая пшеницы в одном из округов Оклахомы снизилась с 1,2 миллиона долларов в 1931 году до всего лишь 7000 долларов в 1933-м. Жалкий доход на душу населения в Миссисипи, составлявший 239 долларов в 1929 году, упал до 117 долларов в 1933 году.
Безработица и её близкий спутник — снижение заработной платы — были самым очевидным и самым ранящим из всех последствий Депрессии. По данным правительства, в 1933 году 25 процентов рабочей силы, около тринадцати миллионов человек, включая почти четыреста тысяч женщин, бездействовали. Подавляющее большинство мужчин и многие из женщин были главами домохозяйств, единственными кормильцами своих семей.[282] При всей распространенности беды её бремя распределялось неравномерно. Различия в поле, возрасте, расе, роде занятий и регионе сильно повлияли на влияние Депрессии на конкретных людей. Говоря словами Толстого, каждая несчастливая семья была несчастлива по-своему. Разные люди страдали и справлялись, а иногда и побеждали, в соответствии со своими особыми обстоятельствами.
Работающие женщины сначала теряли работу быстрее, чем мужчины, а затем быстрее возвращались в ряды рабочей силы. В первые годы депрессии многие работодатели, включая федеральное правительство, старались распределить имеющуюся у них работу между главами семейств. Это означало увольнение любой замужней женщины, которая считалась «второстепенным» работником в семье. Однако гендерная сегрегация в структуре занятости, которая уже была хорошо известна до Депрессии, также работала на пользу женщинам. Тяжелая промышленность страдала от жесточайшей безработицы, однако относительно небольшое число женщин топили домны на сталелитейных заводах, сверлили заклепки на сборочных линиях или махали молотками в строительном бизнесе. В то же время профессия учителя, в которой женщины были очень сконцентрированы и составляли значительное большинство работников, пострадала от снижения заработной платы, но потери рабочих мест были минимальными. К тому же экономические тенденции привели к тому, что новые рабочие места, появившиеся в 1930-е годы, такие как работа на телефонных коммутаторах и канцелярская работа, были особенно пригодны для женщин.
Больше всего от безработицы страдали самые уязвимые слои населения: молодые, пожилые, наименее образованные, неквалифицированные и особенно, как предстояло выяснить Хикок, сельские жители Америки. С особой силой она обрушилась на чернокожих, иммигрантов и американцев мексиканского происхождения. Рабочие моложе двадцати и старше шестидесяти лет почти в два раза чаще, чем другие, оказывались без работы. Исследования Хопкинса показали, что пятая часть всех людей, попавших в списки федеральной помощи, были чернокожими, что примерно вдвое превышало долю афроамериканцев в населении. Большинство из них проживали в сельских районах Юга.
Некоторые из безработных вообще не попадали в списки нуждающихся, потому что просто покидали страну. Тысячи иммигрантов покинули сказочную американскую землю обетованную и вернулись в свои страны. Около ста тысяч американских рабочих в 1931 году подали заявки на трудоустройство в, казалось бы, новую многообещающую страну — Советскую Россию.[283] Более четырехсот тысяч американцев мексиканского происхождения, многие из которых были гражданами США, вернулись в Мексику в 1930-х годах, некоторые добровольно, но многие против своей воли. Сотрудники иммиграционной службы в Санта-Барбаре, штат Калифорния, согнали мексиканских сельскохозяйственных рабочих в депо Southern Pacific, упаковали их в опломбированные крытые вагоны и бесцеремонно отправили на юг.[284]
