Моули во многом разделял эту оценку. «Конечно, у Рузвельта была манера актера, — ответил Моули Тагвеллу, — причём профессионального актера; как, по моему мнению, он создал и поддерживал образ авторитета?» Моули считал, что Рузвельт сознательно создавал свою публичную персону в ходе тщательно выстроенной политической карьеры, которая долгое время была направлена на Белый дом. «Это была роль всей жизни, которую он играл», — сказал Моули Тагвеллу и задумчиво добавил, что «никто никогда не увидит ничего другого».[200]
Посетители Рузвельта, которые сотнями стекались к нему в Олбани, Манхэттен или Уорм-Спрингс в многолюдные первые недели 1933 года, видели неуемного жизнелюбивого человека. У него был торс атлета, большие плечевые мускулы бугрились под пиджаком. Его жизнерадостность была заразительна. Он излучал тепло и энтузиазм, которые передавались окружающим, как только они входили в комнату. Он приветствовал посетителей с непринужденной фамильярностью, его верхняя часть тела энергично оживлялась над немодными брюками и неношеными ботинками, которые неподвижно лежали внизу. Он жестикулировал и говорил с добродушным, задирающим голову оживлением. Его руки беспрестанно размахивали портсигаром с перочинным наконечником, который мелькал на его приподнятом челюстном лице с неровными, преортодонтическими зубами в восклицательном знаке предложения — одного из его бесконечных, каскадных предложений, — как будто он вписывал свои слова в воздух.
Разговоры были страстью Рузвельта и его оружием. Никто из его соратников не знал, чтобы он читал книги. Именно в разговорах он накапливал свой огромный, хотя и беспорядочный запас информации о мире. Опираясь на этот запас, Рузвельт, по словам Тагвелла, «мог за час езды увидеть больше, чем кто-либо из тех, кого я когда-либо знал». Он отмечал посевы, лесные массивы, ручьи и домашний скот. «Ехать с ним верхом означало быть наводненным разговорами, наполовину практическими, наполовину причудливыми».[201] Моули был поражен тем, сколько интеллектуальной информации Рузвельт мог вместить в вечернюю дискуссию. Сидя со своими консультантами, как студент, как перекрестный допрос, как судья, Рузвельт внимательно слушал несколько минут, а затем начинал врываться с резкими, броскими вопросами. Он впитывал все, как губка впитывает воду. Такая некритичная восприимчивость иногда пугала Моули, который отмечал, что «насколько я знаю, он не предпринимает никаких усилий, чтобы проверить то, что я или кто-либо другой сказал ему».[202]
Герберт Гувер выковывал свою политику в аккуратной и эффективной кузнице своего строго дисциплинированного ума. После того как он придал им окончательную форму, он мог быть упрямым. Особенно в последние месяцы своего пребывания в Белом доме он становился откровенно жестоким с теми, кто осмеливался его оспаривать. Ум Рузвельта, напротив, представлял собой просторный, захламленный склад, кишащий диковинками магазин, постоянно пополняемый случайно приобретенными интеллектуальными диковинками. Он был открыт для любого количества и вида впечатлений, фактов, теорий, нострумов и личностей. Он слушал всех и каждого. Тагвелл считал, что ему особенно нравится беседовать с фанатиками, особенно с еретиками, проповедующими инфляцию, такими как профессор Йельского университета Ирвинг Фишер. Среди бесчисленных посетителей, пришедших к Рузвельту в период между выборами и инаугурацией, были самые разные люди: от баронов Конгресса до местных фермеров, от надменных промышленников до искателей работы, от шелковистых партнеров Моргана до грубого старого популиста Джейкоба Кокси, лидера «Армии Кокси», которая в 1894 году двинулась на Вашингтон, требуя государственных должностей. Всем им Рузвельт давал внимательную аудиторию. Когда посетители говорили, Рузвельт кивал в знак явного одобрения, часто добавляя: «Да, да, да». Многие собеседники принимали это за согласие, в то время как это означало лишь то, что Рузвельт понял смысл сказанного или, возможно, хотел избежать неприятного открытого спора. Со временем Рузвельт стал печально известен своим нежеланием разбираться с разногласиями лицом к лицу. Из этого нежелания проистекают его безумные административные привычки, когда он старается никого не увольнять и поручает работу над одним проектом нескольким людям несовместимых взглядов, причём никто из них не знает, чем занимаются остальные. «Когда я с ним разговариваю, — рассказывал непостоянный демагог Хьюи Лонг из Луизианы, — он говорит: „Отлично! Отлично! Отлично!“ Но Джо Робинсон [несколько заторможенный и тщательно законспирированный лидер демократического большинства в Сенате и непримиримый антагонист Лонга] приходит к нему на следующий день и снова говорит: „Отлично! Отлично! Отлично!“ Может быть, он всем говорит „Хорошо!“».[203]
Чаще всего Рузвельт говорил сам. Возможно, его навязчивая болтовня была рассчитана на то, чтобы отвлечь внимание слушателей от своего физического недостатка. Возможно, это был всего лишь один из многочисленных приёмов его личного и политического господства над другими. Но из какого бы источника он ни исходил, ниагара многословия обычно обрушивалась на посетителя, даже когда он входил в дверь, чтобы поприветствовать Рузвельта, и продолжалась без остановки, пока не наступало время уходить. Анекдоты, риторические вопросы, на которые Рузвельт отвечал сам, сплетни о других общественных деятелях, шутки, псевдоинтимные откровения о внутренней работе политиков — все это лилось из уст Рузвельта, наполняя комнату словами и совершенно топя собеседника, который уходил, так и не сказав ничего, возможно, даже забыв, но сияя от того, что ненадолго окунулся в теплую ванну обаяния Рузвельта. Когда сенатор от штата Невада Ки Питтман приехал в Уорм-Спрингс, чтобы пролоббировать избранному президенту государственную программу скупки серебра, Рузвельт парировал полуторачасовым рассказом о том, как в детстве копал зарытое серебро в Новой Шотландии. Через эту словесную стену Питтман не смог больше ни разу упомянуть о серебре в разговоре.[204]
Когда Рузвельт слушал или говорил, на публике или наедине с собой, он излучал чувство полной уверенности в себе и спокойного владения собой. Он был «весь свет и никакой тьмы», писал один из наблюдателей; человек «слегка неестественной солнечности», по словам литературного критика Эдмунда Уилсона.[205] Эти черты были обусловлены незаслуженным наследием его привилегированного воспитания. Рузвельт родился в 1882 году в семье опытного, стабильно обеспеченного человека, проживавшего в своём ветхом поместье в Гайд-парке, вдоль реки Гудзон над Нью-Йорком. Среди соседей были отпрыски старой американской плутократии, такие как Фредерик Вандербильт и Винсент Астор, к которым Рузвельты с голубой кровью испытывали своего рода благородное презрение. Отец Рузвельта, Джеймс, заботился о своём поместье в Гайд-парке с горделивой заботой английского сквайра и передал сыну чувство благоговейной ответственности за землю. Джеймсу было пятьдесят три года, когда родился Франклин; матери мальчика, Саре Делано Рузвельт, было всего двадцать семь. Патриций-отец и заботливая мать наделили своего единственного сына бесценным даром — непоколебимым чувством собственного достоинства. Они также воспитали в нём твёрдую социальную совесть. В возрасте четырнадцати лет они отправили его в Гротонскую школу в Коннектикуте, строгий и требовательный бастион протестантского благочестия. Там, в эпоху расцвета социального евангельского движения, преподобный Эндикотт Пибоди прививал своим юным подопечным уроки христианского долга и этики общественного служения. С началом нового века юный Франклин поступил в Гарвард. На первом курсе, когда юноша был на пороге своей собственной зрелости, умер его отец. Франклин посещал лекции Фредерика Джексона Тернера, знаменитого историка пограничья, и Джозайи Ройса, философа коммунитаризма. Он был средним студентом, но отличился в качестве редактора университетской газеты «Кримсон». Единственным разочарованием студенческих лет стала его неспособность быть избранным в члены «Порселлиана», чванливого клуба, чей отказ глубоко ранил его и, возможно, способствовал его последующей неприязни к американской высшей прослойке, неприязни, которая со временем принесёт ему репутацию «предателя своего класса» в отделанных деревянными панелями клубных залах самопровозглашенной аристократии Америки.
