После того как в марте 1931 года была закрыта сессия семьдесят первого Конгресса, Конгресс мог собраться вновь только в декабре 1900 года, если только президент не созовет его на специальную сессию, чего Гувер, помня о тарифном фиаско на последней специальной сессии и имея в виду перспективы демократической палаты и неконтролируемого сената в новом Конгрессе, по понятным причинам делать не стал. Обнимашки с партизанской политикой по-прежнему оскорбляли его. Он оставался менеджером, а не политиком. Возможно, длительный перерыв в работе Конгресса даже показался ему возможностью взять на себя руководство борьбой с депрессией, не подвергаясь назойливому вмешательству законодателей. Ярость демократического антагонизма, жаловался в своих мемуарах измученный Гувер, «никто не мог измерить или примирить».[117] Эти опасения по поводу беглого законодательного органа укрепили и без того глубокое стремление Гувера бороться с экономическим кризисом не с помощью законов, а с помощью добровольного сотрудничества, организованного президентом. Таким образом, девятнадцать тридцать один год ознаменовал долгий сезон одиночной президентской борьбы с набирающими силу силами величайшей экономической катастрофы страны.

НО В ТО ЖЕ ВРЕМЯ он ознаменовал собой резкое ускорение этих сил. Вплоть до последних недель 1930 года американцы могли с полным основанием считать, что оказались втянуты в очередное рутинное падение бизнес-цикла, периодически поражавшее их традиционно бурно развивающуюся экономику. Их ситуация была болезненной, но не непривычной, а их президент в любом случае предпринимал беспрецедентно энергичные меры по исправлению ситуации. Затем, в последние недели года, по банковской системе прокатилась эпидемия банкротств, предвещая сползание экономики в тёмные и чуждые глубины.

«Наша банковская система была самым слабым звеном во всей нашей экономической системе, — считал Гувер, — элементом, наиболее чувствительным к страху… самой страшной частью мрачной трагедии, с которой мне пришлось иметь дело».[118] Американские банки прогнили даже в хорошие времена. На протяжении 1920-х годов они терпели крах с частотой более пятисот в год. В девятнадцать двадцать девять было приостановлено 659 банковских операций, что вполне укладывалось в нормальный диапазон для этого десятилетия. В октябре девятнадцать тридцать произошло примерно столько же крахов. Затем, с тошнотворной быстротой, шестьсот банков закрыли свои двери в последние шестьдесят дней года, доведя годовой итог до 1352.

В основе слабости американской банковской системы лежало огромное количество банков и запутанная структура, которая удерживала их вместе — или не удерживала. Будучи наследием давней войны Эндрю Джексона с центральными банками, свободная американская финансовая система бессистемно развивалась в течение столетия и в 1929 году насчитывала около двадцати пяти тысяч банков, работавших под пятьюдесятью двумя различными режимами регулирования. Многие учреждения были катастрофически недокапитализированы. Картер Гласс, отец Федеральной резервной системы, созданной в 1913 году, осуждал их как не более чем «ломбарды», которыми часто управляют «люди из маленьких бакалейных лавок на углу, называющие себя банкирами, и все, что они знают, — это как сбрить банкноту».[119] Филиальный банкинг, с помощью которого хорошо капитализированные столичные учреждения удовлетворяли банковские потребности небольших отдалённых населенных пунктов, мог бы обеспечить стабильность банковской системы. Но филиалы были исторической мишенью популистских нападок на дьявольскую «денежную власть» и поэтому были практически неизвестны в Соединенных Штатах, в отличие от почти всех других сравнительно развитых стран; в 1930 году филиалы имелись только у 751 американского банка. Подавляющее большинство американских банков были, в практических целях, одиночными (на банковском жаргоне — «унитарными») учреждениями, которые в случае паники могли рассчитывать только на собственные ресурсы. Около трети всех банков являлись членами Федеральной резервной системы, которая теоретически могла оказать некоторую помощь в трудную минуту, но, как показали события, в решающий момент ФРС оказалась роковым образом неадекватной.[120]

В конце 1930 года страх охватил эту ветхую финансовую структуру, как огонь карточный домик. Что именно послужило причиной пожара, доподлинно неизвестно, но в ноябре 1930 года катастрофа впервые вспыхнула в Национальном банке Кентукки в Луисвилле, а затем распространилась на группы дочерних банков в соседних Индиане, Иллинойсе, Миссури и, в конце концов, в Айове, Арканзасе и Северной Каролине. Толпы кричащих вкладчиков подходили к окошкам кассиров, чтобы забрать свои сбережения. Банки, в свою очередь, пытались сохранить свою ликвидность перед лицом ускоряющегося изъятия средств, привлекая кредиты и продавая активы. В отчаянном поиске наличных денег осажденные банки выбрасывали на рынок свои портфели облигаций и недвижимости — рынок уже был подавлен крахом 1929 года — и тем самым ещё больше снижали стоимость активов в других надежных учреждениях, подвергая опасности всю банковскую систему. Этот порочный круг — классический кризис ликвидности, увеличенный до чудовищных масштабов в чрезвычайно многочисленном и неорганизованном мире американских банков, — вскоре грозил превратиться в ревущий торнадо, который вырвал бы финансовое сердце из экономики.

Сначала паническая лихорадка поразила лишь хронически анемичные сельские банки. Но 11 декабря 1930 года она вплотную подошла к центральной нервной системе американского капитализма, когда закрылся нью-йоркский Bank of United States. Банк Соединенных Штатов, известный в народе как «Банк брючников», принадлежал и управлялся евреями и хранил вклады тысяч еврейских иммигрантов, многие из которых были заняты в швейном производстве. Некоторые наблюдатели, как тогда, так и позже, объясняли его крах преднамеренным отказом старых финансовых домов Уолл-стрит, особенно воинственно нееврейского Дома Моргана, прислушаться к призыву Федеральной резервной системы прийти на помощь.[121]

Приостановка деятельности Банка Соединенных Штатов стала крупнейшим банкротством коммерческого банка в истории Америки до этого времени. В нём хранились сбережения около четырехсот тысяч человек на общую сумму почти 286 миллионов долларов, но ущерб, нанесенный его закрытием, невозможно было подсчитать холодными цифрами. Закрытие его дверей стало гротескным примером того, как психологическое восприятие так же сильно, как и расчеты бухгалтеров, поколебало доверие к банковской системе. Само название банка вводило многих людей в стране и за рубежом в заблуждение, заставляя считать его неким официальным учреждением, что усиливало страшные последствия его краха. Ещё важнее то, что неспособность Федеральной резервной системы организовать спасательную операцию, по словам одного банкира из штата Нью-Йорк, «пошатнула доверие к Федеральной резервной системе больше, чем любое другое событие за последние годы».[122] Когда это доверие было подорвано, банки ещё более лихорадочно бросились защищать себя, мало заботясь о здоровье банковской системы в целом.

Банковская паника конца 1930 года была страшной, но что она предвещала? Был ли это конец или начало? Была ли больна только банковская система, или американские банки стали лишь наиболее заметными жертвами всемирного дефляционного цикла? Некоторые наблюдатели рассматривали банковскую панику в конце 1930 года как последний ужасный спазм экономической болезни, начавшейся годом ранее. Трудности банков Среднего Запада можно было объяснить продолжающейся сельскохозяйственной депрессией; крах банка Bank of United States можно было рассматривать как отложенное последствие краха 1929 года. (Его филиал, занимавшийся ценными бумагами, спекулировал сомнительными акциями, и два его владельца впоследствии были посажены в тюрьму). Действительно, в первом квартале 1931 года темпы банкротства банков резко замедлились, а многие показатели экономической активности пошли вверх. Промышленное производство выросло. Выросла заработная плата и доходы населения. Многие американцы, включая Герберта Гувера, позволили себе осторожную надежду на то, что финансовые потрясения конца 1930 года, возможно, ознаменовали начало конца. Некоторые более поздние наблюдатели согласились с этим. «В целом, — заключают два ведущих исследователя депрессии, — цифры за первые четыре или пять месяцев 1931 года, если рассматривать их без учета того, что последовало в действительности, имеют много признаков завершения цикла и начала возрождения».[123] Но «то, что последовало на самом деле», показало, что это кажущееся дно было лишь промежуточной станцией к ещё более глубокой депрессии. Банковская паника конца 1930 года в конечном счете оказалась открытием люка для ещё более ужасной катастрофы.