К тысячам немецких войск, стремительно вливавшихся в Тунис, вскоре присоединились сотни тысяч немецких и итальянских солдат, устремившихся на запад через Ливию после знаменательной победы Монтгомери при Эль-Аламейне в начале ноября. Под командованием Эрвина Роммеля силы Оси заняли прочные оборонительные позиции в горных хребтах Туниса и приготовились предложить Дуайту Эйзенхауэру, профессиональному военному, который до Северной Африки ни разу не слышал выстрела в гневе, впервые попробовать себя в бою. Поначалу шаткая двухнациональная командная структура Эйзенхауэра и его не окровавленные, плохо подготовленные американские войска оказались не по зубам опытным штабистам и закаленным в боях ветеранам Роммеля. В серии плохо продуманных дуэлей между танками униженные американцы быстро поняли, что их знаменитые танки «Шерман» легко уступают в вооруженности и мастерстве немецким противникам. Экипажи танков вскоре прозвали уязвимые «Шерманы» «ящиками Пурпурного сердца», по названию медали, которой награждали раненых.[940] Удрученный Эйзенхауэр написал доверенному лицу, что «лучший способ описать наши операции на сегодняшний день — это то, что они нарушают все признанные принципы войны, противоречат всем оперативным и логистическим методам, изложенным в учебниках, и будут осуждаться в полном объеме всеми курсами Ливенворта и Военного колледжа в течение следующих двадцати пяти лет».[941] На Кассеринском перевале в конце февраля неразбериха в штабе генерала Ллойда Фредендалла привела к тому, что американцы были разгромлены под огнём мощной немецкой танковой дивизии. Эйзенхауэр вскоре заменил Фредендалла новым командующим, который уже славился своими агрессивными инстинктами, но ещё не своими военными достижениями, — Джорджем Паттоном.

Постепенно логистика стала склонять ход сражения в пользу союзников. К тому времени, когда в марте больной Роммель был отправлен в Германию, 157 000 немецких и 193 000 итальянских войск в Северной Африке уже не имели превосходства в воздухе. Жгут британской морской блокады препятствовал поставкам боеприпасов и бензина. Вскоре у немцев было всего семьдесят шесть исправных танков, и они были вынуждены использовать для их работы топливо, полученное из вина. 7 марта Паттон предпринял пробную атаку на линии Оси. Она не увенчалась успехом, но отвлекла внимание, и Монтгомери осуществил прорыв, который завершился капитуляцией четверти миллиона войск Оси, 125 000 из которых были немцами, 13 мая. Тем временем в России Красная армия по-прежнему противостояла более чем двумстам дивизиям Оси, даже после того, как уничтожила двадцать немецких дивизий и убила около двухсот тысяч немцев в единственной эпической битве под Сталинградом.

ПОБЕДА СОВЕТСКОГО СОЮЗА под Сталинградом в феврале 1943 года переписала фундаментальное стратегическое уравнение Большого альянса. Теперь выживание России было практически гарантировано. Более того, Красная армия бесповоротно перешла в наступление. Сначала с мучительной медлительностью, но затем с нарастающим, неумолимым импульсом она начала отбрасывать вермахт назад через русские степи. Если в 1942 году западные союзники беспокоились о стойкости России, то в 1943 году они начали беспокоиться о последствиях её боевой мощи. Новое беспокойство закралось в американские оценки политической геометрии треугольника Великого союза. По мере того как приближался момент очередной конференции Черчилля и Рузвельта в полном составе с участием их старших военных и военно-морских советников, это беспокойство становилось все острее. «Побежденная и распростертая Германия, оставляющая сильную и триумфальную Россию доминировать в Европе», — советовал Маршаллу Объединенный комитет стратегических исследований армии США в первую неделю нового года, — не соответствовала исторической внешней политике Великобритании, направленной на поддержание баланса сил на континенте. «Однако в строгом соответствии с этой политикой было бы отложить поражение Германии до тех пор, пока военное истощение и голод среди гражданского населения не приведут к существенному снижению потенциала России в плане доминирования в Европе». Короче говоря, растущая военная мощь России могла бы дать Британии новые причины отложить второй фронт и новые стимулы повременить с дальнейшими периферийными операциями, возможно, в Средиземноморье. Такая стратегия приведет к затягиванию войны между Германией и Советским Союзом и оставит ни одну из держав не в состоянии командовать на континенте. Но политика Британии не должна быть политикой Америки, предупреждали Маршалла армейские планировщики. Соединенные Штаты «должны отказаться от косвенных и эксцентричных концепций и нанести жесткий и прямой удар по Германии».[942]

Эти мысли не давали покоя Маршаллу на совещании в Белом доме 7 января 1943 года, созванном для того, чтобы проконсультировать президента по поводу предстоящей конференции с Черчиллем в марокканском городе Касабланка. На ней должен был быть остро поставлен вопрос: являются ли средиземноморские операции временным развлечением или образом жизни? Маршалл, как обычно, решительно выступил против дальнейшего «засиживания на периферии». Продолжение боевых действий в далёком Средиземноморье, предупреждал он, приведет к распылению англо-американских сил и риску невосполнимых потерь в судоходстве, не достигая при этом никакой важной стратегической цели. Хотя Маршалл признавал, что атака через Ла-Манш повлечет за собой большие человеческие жертвы, он предпочел подчеркнуть то, что все ещё оставалось самым большим ограничением для всех американских действий. «Грубо говоря, — сказал он, — мы можем заменить войска, в то время как тяжелые потери в судоходстве… могут полностью уничтожить любую возможность успешных операций против врага в ближайшем будущем».[943]

Через два дня Рузвельт выехал из Вашингтона поездом во Флориду, где сел на самолет для длительного трансатлантического перелета в Северную Африку — его первого президентского путешествия за пределы Америки. Рузвельт радовался этому событию. Он станет первым президентом со времен Линкольна, который посетит американские войска в полевых условиях. Как и его бывший начальник Вудро Вильсон, он воображал себя отправляющимся за границу, чтобы распоряжаться судьбами наций. В его голове проплывали ещё более грандиозные исторические сравнения. «Я предпочитаю уютный оазис плоту в Тильзите», — размышлял он о предстоящем сеансе под зимним солнцем Касабланки. Это был красноречивый намек на легендарную встречу императора Наполеона и царя Александра I в 1807 году, когда эти два властителя встретились в балтийском речном порту после победы над другим немецким государством (Пруссией) и перекроили карту Европы.[944]

Но Касабланка не была Тильзитом. В Марокко, среди пальм и бугенвиллей, два государственных деятеля, все ещё находящиеся в военной обороне, Черчилль и Рузвельт обладали лишь малой толикой той власти, которой более века назад обладала пара самоуверенных деспотов на плаву на реке Неман. И Рузвельт в этот момент, пожалуй, больше походил на Вудро Вильсона, чем оценивал. Как и незадачливый Вильсон, тщетно убеждавший непримиримых Жоржа Клемансо и Дэвида Ллойд Джорджа в Париже в 1919 году в необходимости либерального мирного урегулирования, Рузвельт все ещё не имел возможности склонить Черчилля к своей воле в продолжавшейся межсоюзнической борьбе за второй фронт. Хотя британский министр иностранных дел Энтони Иден назвал Рузвельта в это время «главой могущественной страны, выходящей на арену», эта характеристика была ещё не совсем подходящей.[945] В начале 1943 года Черчилль оставался старшим партнером в англо-американском союзе. Должно пройти ещё больше времени, прежде чем американская мощь будет накоплена настолько, чтобы Рузвельт мог доминировать в стратегических дебатах с Черчиллем, и ещё больше времени, прежде чем американский лидер сможет претендовать на роль геополитического арбитра имперского масштаба.