Когда в декабре 1937 года Невилл Чемберлен, который за шесть месяцев до этого сменил Стэнли Болдуина на посту премьер-министра Великобритании, поднял вопрос о том, чтобы произвести впечатление на Японию совместной американобританской демонстрацией военно-морских сил на британской азиатской базе в Сингапуре, Рузвельт решительно отверг эту идею. «Хотя президент и государственный секретарь… делали все возможное, чтобы американское общественное мнение осознало ситуацию», — сообщил британский посол в Вашингтоне своему правительству, — «они пока не в состоянии принять какие-либо меры такого рода, которые сейчас рассматриваются». Возможность продемонстрировать единый англо-американский военно-морской фронт на Тихом океане была упущена. Чемберлен выразил своё разочарование сестре: «Всегда лучше и безопаснее всего, — сказал он, — рассчитывать на то, что американцы не будут говорить ничего, кроме слов».[669]

Американцы предоставили достаточно подтверждений того, что Чемберлен не доверял им. 5 октября 1937 года Рузвельт произнёс слова, которые действительно звучали как большие слова. Это событие приобрело дополнительный драматизм, потому что президент решил произнести их в Чикаго, городе, который ежедневно кормили инвективами в адрес Рузвельта, проклятого Робертом Р. Маккормиком из его воинственно анти-Нового курса и упрямо изоляционистской Chicago Tribune, на мачте которой Маккормик вывесил девиз «Величайшая в мире газета». Сам Маккормик, ростом в шесть футов четыре дюйма, с грудью в пятьдесят два дюйма и руками в тридцать шесть дюймов, был грозным гигантом и колоссом провинциализма. Он регулярно оглашал мир жесткими афоризмами, не оставляющими места для нюансов и аргументов. Газета Tribune с её миллионом ежедневных читателей и родственная ей радиостанция, чьи позывные, разумеется, были WGN, предоставили Маккормику несравненную кафедру, с которой он трубил о своих фирменных предрассудках на всю территорию, которую он называл «Чикаголенд» — регион из пяти штатов, простиравшийся от Айовы до Огайо, самое сердце американского изоляционизма. Мало что ускользало от обильного потока ярости Маккормика. Висконсин он объявил «самым чокнутым штатом в Союзе, не уступающим Калифорнии». Северо-восточные Соединенные Штаты заполонили «уклоняющиеся от работы, перекладывающие обязательства на других праздных богачей… разбавленных в своём американизме другими ордами иммигрантов».

Офицеры дипломатической службы были «дебютантами, мертвыми от до шеи». Герберт Гувер был «величайшим государственным социалистом в истории». Франклин Рузвельт был «коммунистом». Маккормик, по словам британского посла в Вашингтоне, был «упрямым, тугодумным и воинственным». Он был также чрезвычайно влиятелен. Выступая в Чикаго, Рузвельт, очевидно, ублажал льва-изоляциониста в его логове.[670]

«Эпидемия мирового беззакония распространяется», — объявил президент, что выглядело как искренний вызов замкнутым предрассудкам его враждебно настроенных слушателей из Чикаголенда. «Когда начинается эпидемия физической болезни, общество одобряет и присоединяется к карантину больных, чтобы защитить здоровье общества от распространения болезни… Война — это зараза, объявленная или необъявленная», — сказал он, явно имея в виду китайско-японский конфликт. «От неё не спастись, — предупредил он свою, вероятно, скептически настроенную аудиторию, — простой изоляцией или нейтралитетом… Необходимо прилагать позитивные усилия для сохранения мира».[671]

«Карантинная речь», казалось, бросала перчатку изоляционистам и предвещала президентский крестовый поход с целью просвещения американской общественности о необходимости международного участия. Что могли означать слова Рузвельта, кроме обещания американской поддержки согласованного плана действий против Японии? Министр иностранных дел Великобритании Энтони Иден, который, как и Уинстон Черчилль впоследствии, сделал англо-американское сотрудничество высшей целью британской политики, потребовал от Вашингтона «точной интерпретации» высказываний Рузвельта. Какие «позитивные начинания» имел в виду президент? Иден хотел знать, какой будет американская позиция на встрече девяти держав, которая вскоре должна состояться в Брюсселе для обсуждения азиатского кризиса? Иден советовал, что эффективной будет только политика активной помощи Китаю в сочетании с экономическим давлением на Японию. Так ли это было задумано Рузвельтом?

Рузвельт передал свой ответ через своего эмиссара на переговорах в Брюсселе Нормана Дэвиса. Передайте британцам, что «в Соединенных Штатах существует такая вещь, как общественное мнение», — проинструктировал Дэвиса президент. Он не мог позволить себе, продолжал Рузвельт, «чтобы в общественном мнении дома его сделали хвостом для британского воздушного змея». В Лондоне газета «Таймс» отметила, что в конечном итоге «мистер Рузвельт определял отношение, а не программу». Это описание оказалось пророческим. Брюссельская конференция, созванная, была отложена в ноябре без последствий. Последний разумный шанс урегулировать китайско-японскую войну совместными международными действиями был упущен. Американцы, как едко заметила сестра Невилла Чемберлена, были «едва ли тем народом, с которым можно пойти стрелять в тигра».[672]

«Это ужасно, — якобы сказал Рузвельт по поводу того, что его речь в Чикаго не смогла повлиять на мнение изоляционистов, — оглянуться через плечо, когда пытаешься вести за собой, и никого не обнаружить». Но лидерство Рузвельта в данном случае не было ни доблестным, ни последовательным. Хотя он решил бросить вызов Маккормику и изоляционистам в их центральном районе Среднего Запада, он не проявил готовности к длительной конфронтации с ними, которая могла бы изменить курс американской внешней политики. В самом деле, он едва дождался реакции на своё выступление в Чикаго, прежде чем начал отступать. Всего через день после карантинной речи репортеры спросили Рузвельта, не хочет ли он усилить свои высказывания. Нет, — простодушно ответил Рузвельт. Репортеры продолжили: Нет ли противоречий между тем, что он предлагает, и Законом о нейтралитете? Нет, — ответил Рузвельт. Подразумевает ли его речь экономические санкции против Японии? Нет, — настаивал Рузвельт. «Послушайте, — сказал он, — „санкции“ — это ужасное слово. Они не в ходу». Если не санкции, то какой программы может придерживаться администрация? «Мы ищем программу», — объяснил Рузвельт изумленным журналистам. «Возможно, это будет более твёрдый нейтралитет».[673]

Европейские лидеры, особенно в Великобритании, тем временем оглядывались через плечо и задавались вопросом, где же Рузвельт. Неспособность американского президента выполнить карантинную речь особенно сильно повлияла на Невилла Чемберлена, отчаянно искавшего свою собственную программу борьбы с диктаторами. Британии нужны были партнеры, чтобы эффективно противостоять агрессорам. С американцами надежное партнерство не представлялось возможным. «Главный урок, который можно извлечь» из неудачной Брюссельской конференции, — сказал Чемберлен своему кабинету в день закрытия конференции, — «это трудность обеспечения эффективного сотрудничества со стороны Соединенных Штатов Америки».

Эти события конца 1937 года стали фоном для того, как в январе 1938 года Чемберлен принял план Рузвельта по проведению международной мирной конференции — эпизод, который вызвал горячие споры на сайте в то время и остается спорным с тех пор. Президент предложил пригласить в Вашингтон представителей ряда малых государств — Швеции, Нидерландов, Бельгии, Швейцарии, Венгрии, Югославии, Турции и трех латиноамериканских стран, которые будут определены, — для обсуждения правил международного поведения, сокращения вооружений, доступа к сырью, а также прав и обязанностей нейтралов. Придя к такому согласию, эти государства затем огласят свои выводы другим странам. Что, поинтересовался президент, думает об этом предложении британское правительство?