Находились и другие поводы трепать имя Эренбурга. На следующий год до него дошло, что в Великобритании собираются выпустить его ранний роман «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца» в новом английском переводе. Эренбург выразил протест и попытался остановить издание, но тщетно. Газета «Джерусалем пост» поспешила заявить: «Эренбург раскаивается, что в двадцатые годы написал книгу, озаглавленную „Lazar Roitshwantz“ [sic], главный герой которой воплощает в себе ряд отрицательных черт»[831]. Позднее в своих мемуарах Эренбург, объясняя, почему он не включил книгу в собрание своих сочинений, писал: «…не потому, что считаю ее слабой или отрекаюсь от нее, но после нацистских зверств опубликование многих сатирических страниц мне кажется преждевременным»[832]. У него были и более серьезные причины возражать против переиздания «Лазика». В конце пятидесятых не прекращались его стычки с советскими чиновниками от литературы. В сущности, все что бы он ни написал, от «Оттепели» до статей о Цветаевой и Стендале, порождало недовольство официальной критики, нередко в своих отповедях писателю ссылавшейся на его раннюю тенденциозную поэзию и прозу. «Лазик» — книга не только об еврействе, но и явно антисоветская, и переиздание ее вряд ли осталось бы незамеченным врагами Эренбурга. И он не ошибся в своих предположениях. В марте 1963 года, когда партийное руководство организовало согласованное наступление на неугодных авторов, «Лазик» и его недавнее появление на Западе «среди антикоммунистических кругов» были включены в список провинностей, за которые Эренбурга призывали к ответу[833].

Власти понимали, что когда дело касается «еврейского вопроса», сотрудничество Эренбурга отнюдь не беспредельно. В первых числах ноября 1956 г. П. Н. Поспелов, видный член Центрального Комитета, спешно вызвал Эренбурга с дачи. Эренбург полагал, что разговор пойдет о событиях в Венгрии, где советские войска кончали с вооруженными восстанием. Но одновременно с венгерскими событиями разразился не менее опасный кризис в отношениях между Египтом и Израилем. К удивлению Эренбурга Поспелов заговорил с ним о Ближнем Востоке. В ответ на вооруженные набеги израильтяне заняли Газу и Синайский полуостров, а французские и британские парашютно-десантные войска захватили Суэцкий канал, недавно национализированный Гамалем Абделем Насером. По словам Поспелова, Л. М. Каганович, тогда еще состоявший членом Политбюро, хотел, чтобы Эренбург, вместе с другими пользующимися известностью советскими евреями, заклеймил израильскую агрессию. Прочтя предлагаемое заявление, Эренбург обратил внимание на то, что французы и британцы в нем почти не упомянуты. Вся эта затея напомнила ему 1953 год, когда Сталин пожелал чтобы известные деятели искусства и науки, евреи по национальности, благословили погром. «Я сказал Поспелову, — рассказывал об этом случае Эренбург в „Люди, годы, жизнь“, — что я не больше отвечаю за Бен-Гуриона, чем он, и охотно подпишу этот текст, если он, советский гражданин русского происхождения его подпишет»[834]. Четыре дня спустя, 6 ноября, это заявление появилось в «Правде» с тридцатью двумя подписями; среди прочих там стояли имена журналиста Давида Заславского, историка Исаака Минца, кинорежиссера Михаила Ромма. Имени Ильи Эренбурга среди них не было[835].

В связи с венгерским кризисом Кремль жаждал отвести внимание мировой общественности от собственных действий, переключив его на события, происходящие на Ближнем Востоке. Московское воззвание, которое Эренбург отказался подписать, было не единственным заявлением такого рода, появившемся в печати. В конце ноября «Известия» опубликовали два открытых письма с осуждением израильской агрессии, на этот раз подписанное высшими религиозными еврейскими деятелями[836]. Кремль явно стремился предостеречь советских евреев от выражения солидарности с Израилем в момент военной и политической конфронтации. Эренбург в этой акции не участвовал.

К осени 1961 года на Западе стали обращать внимание на положение советских евреев. Во Франции, Англии, Италии и Бразилии прошли конференции. Известные деятели культуры и парламентарии различных стран собирались, чтобы, заслушав эмигрантов, ученых и дипломатов, владевших сведениями из первых рук, составить правильное представление об условиях жизни и устремлениях советских евреев — первые усилия в этом плане, не вызвавшие ни массовых демонстраций, ни кричащих заголовков популярных в мире газет. Но тут, 19 сентября 1961 года, прогремело стихотворение Евтушенко «Бабий яр». Оно было написано под свежим впечатлением от посещения им киевского оврага, где в течение двух дней непрерывных расстрелов нацисты убили более тридцати тысяч евреев. Стихотворение появилось в двадцатую годовщину этой чудовищной бойни. Хотя непосредственная тема стихотворения — отсутствие памятника жертвам нацистского преступления, оно также является откровенным обвинением советскому антисемитизму. В первой и последней строфе поэт заявляет, что страдания евреев есть и его боль — отождествление, неслыханное в советской печати, в особенности от писателя не-еврея.

Советская публика возвела Евтушенко в звезду первой величины. В своей автобиографии он утверждает, что получил двадцать тысяч писем; почти во всех ему выражалась сердечная благодарность. На поэтических вечерах слушатели хором скандировали приведенные выше строфы наизусть[838].

Власти реагировали иначе. Через несколько дней после появления «Бабьего яра», газета «Литература и жизнь» напечатала длинную иезуитскую отповедь Евтушенко, принадлежащую перу литературного критика Дмитрия Старикова. Стариков не отрицал, что фашисты зверски расправлялись с евреями, но выражал недоумение, почему Евтушенко понадобилось говорить только о евреях, когда так много других национальностей тоже пострадали от фашистов. Дабы подкрепить свое несогласие в автором «Бабьего яра», Стариков цитирует выборочно строки из стихотворения Эренбурга под тем же заглавием, написанного в 1944 году, и из его статей военного времени, чтобы показать — евреи лишь одна из многих групп, подвергшихся преследованию. Единственный верный путь — тот, которым, как утверждалось, шел Эренбург, — это неуклонный интернационализм, то, что исключает выпячивание невзгод одной нации перед другой[839].

Эренбург пришел в ярость и тут же написал обстоятельный ответ на статью Старикова. Однако «Литературная газета», которой и так уже порядком досталось за то, что рискнула напечатать «Бабий яр», поместить письмо Эренбурга отказалась. Твердо решив сказать в этом деле свое слово и отмежеваться от Старикова, Эренбург с присущей ему уклончивой гибкостью, обратился к М. А. Суслову. Западные газеты, объяснял он Суслову, просят его, Эренбурга, выразить свое мнение о евтушенсковском стихотворении и вызванной им полемикой; и хотя «Литературная газета» отказалась поместить его, Эренбурга, развернутый отклик, он по-прежнему предпочитает высказывать свои взгляды в советской печати, а не в каком-нибудь европейском издании, которое может злоупотребить ими в «антисоветских» целях. Суслов сдался. В итоге ответ Эренбурга, датированный 3 октября, появился в «Литературной газете» только 14 октября. С почти нескрываемым возмущением Эренбург с предельной ясностью излагал свою позицию: «Находясь за границей, я с некоторым опозданием получил номер газеты „Литература и жизнь“ от 27 сентября, в котором напечатана статья Д. Старикова „Об одном стихотворении“. Считаю необходимым заявить, что Д. Стариков произвольно приводит цитаты из моих статей и стихов, обрывая их так, чтобы они соответствовали его мыслям и противоречили моим»[840]. Объясняя, почему между его ответом на статью Старикова и ее появлением в печати прошло более двух недель, Эренбург ссылался на свое пребывание за границей. Он на самом деле побывал за это время в Европе, но ссылка потребовалась, чтобы прикрыть вероломные игры властей. Так или иначе, Эренбург свое слово сказал.