Эренбурга никогда не покидала вера в то, что художественное творчество в силах преодолевать географические и культурные границы. Его величие как общественного деятеля лучше всего отразилось в этой крепкой вере, в той любви, которую она породила у миллионов людей, и в той ненависти, которую он вызывал у тех же политических фигур, считавших, в разные времена, необходимым и пристойным отмечать его наградами.

Выставка Пикассо 1956 года — типичный пример упорства и настойчивости Эренбурга в этом отношении. Ему пришлось одолевать немалые препятствия и со стороны Союза художников, где Александр Герасимов подавлял абсолютно все, кроме традиционного стиля изобразительной живописи, и со стороны Министерства культуры, чинившего их по политическим соображениям. 25 октября 1956 г. в московском Доме архитектора отмечали семидесятилетие Пикассо; на следующий день намечалось открытие выставки его работ в Пушкинском музее. Предполагалось, что приедет и сам Пикассо, но из-за событий в Венгрии поездка в Москву стала для него невозможной. В Доме архитектора Эренбурга встретили «продолжительной овацией», чествуя его «как самого откровенного и самого известного советского поклонника Пикассо»[772]. В тот же вечер длинная очередь выстроилась на улице у Пушкинского музея и простояла там всю ночь до утра: многим хотелось первыми попасть в залы. Открытию должна была предшествовать краткая церемония — перерезание ленточки. Это предстояло сделать Эренбургу. Когда он прибыл в музей, у входа стояла возбужденная, распаленная нетерпением толпа. Эренбург обратился к напиравшим со всех сторон людям, стремясь унять охватившее их волнение. «Вы ждали тридцать лет, — сказал он. — Подождите же еще десять минут»[773].

В своих воспоминаниях, опубликованных несколько лет спустя, Владимир Слепян, молодой художник-абстракционист, писал: «для меня и для многих молодых художников выставка Пикассо <…> была самым значительным, исключительным событием в нашей художественной жизни <…> В течение целых двух недель у Пушкинского музея уже с самого раннего утра и до закрытия стояла гигантская очередь <…> ожидая на улице, и милиция была вынуждена пропускать людей маленькими группами, потому что счастливчики, попавшие на выставку, не хотели оттуда уходить и в залах негде было повернуться»[774].

Отнюдь не все восторгались Пикассо. Даже среди рвавшихся на выставку были такие, кто оставил в книге отзывов записи, явно отражающие десятилетия советской пропаганды. «Картины из коллекции Эренбурга, — писал один из посетителей, — особенно ненормальны и бесстыдны»[775]. Эренбургу, когда дело касалось Пикассо, постоянно приходилось бороться с подобными мнениями. Он любил рассказывать о реакции одного важного советского издателя на картину Пикассо, изображавшую жабу.

«В разгар кампании против формализма, — передавал рассказ Эренбурга британский коммунист Айвор Монтегю, — Эренбург заметил, что его гость, известный советский издатель, исподтишка, через плечо, бросает нервные взгляды на отвратительное чудовище, висевшее у него за спиной. „Что это, как вы думаете? — осведомился у него Эренбург. — Карикатура на американский империализм“ [объяснил он гостю — Дж. Р.]. „Великолепно! — обрадовался тот, успокоившись. — Замечательно, Илья Григорьевич, самая его суть“»[776].

Писателю Андрею Синявскому довелось непосредственно убедиться в горячей любви Эренбурга к Пикассо, — так сказать, на личном опыте[777]. Впервые они познакомились в 1959 г., когда Синявского попросили прорецензировать раздел в воспоминаниях Эренбурга, посвященный Андрею Белому. Позднее, в том же 1959 году, Синявский и его друг, искусствовед Игорь Голомшток, обратились к Эренбургу с просьбой помочь им опубликовать небольшую книжку о Пикассо — первую в послевоенном Советском Союзе о великом французском художнике. Эренбургу их инициатива понравилась и он предложил написать предисловие — предложение, тотчас же принятое издателями, которые надеялись, что предисловие Эренбурга обеспечит выход книги.

В предисловии Эренбург представил Пикассо советскому читателю, делая акцент на его безграничной энергии в работе, на беспорядке, царящем в его парижских студиях, и, естественно, на его приверженности коммунизму. Правда, в тексте несколько раз мелькают упоминания о том, как Пикассо высмеивал советские воззрения на искусство. Рассказывается, например, как Александр Фадеев, познакомившись с Пикассо на Вроцлавском конгрессе в 1948 году, предъявляет ему претензию в чисто советском стиле. Почему, спрашивает французского художника Фадеев, «вы иногда выбираете форму, непонятную людям?» В ответ Пикассо напоминает ему, как их обоих учили читать — учили по слогам. «Ну, хорошо, а живопись вас учили понимать?» — подытоживает Пикассо. И Фадеев сдается. «Была пора, — комментирует Эренбург, — когда у нас культивировалась живопись, похожая на раскрашенную фотографию». Приводит он и другой случай, когда Пикассо вышучивает молодого советского художника, разговор с которым происходит в Париже. Пикассо рекомендует ему вместо тюбиков с обозначением красок предложить советским фабрикам наполнять тюбики смесями с названиями «для лица», «для волос», «для мундира». «Это было бы куда разумнее», — заявляет Пикассо молодому человеку[778].

С момента, когда два приятеля ознакомили Эренбурга со своим замыслом, он сразу понял, что опубликовать такую книгу будет нелегко, и предпринял некоторые шаги, чтобы ее «пробить». Используя свою излюбленную стратегию, Эренбург связался с парижской «Юманите» и подбил редакцию поместить сообщение о выходе в Москве первой русской книги о Пикассо. Он также заручился помощью Долорес Ибаррури, прославленной испанской коммунистки, рассчитывая, что ее слово изменит обстоятельства. Книга вот-вот должна была увидеть свет, но вмешался кто-то «наверху» и приостановил ее появление. Весь тираж — сто тысяч экземпляров — был задержан по приказу Центрального Комитета. Даже Голомштоку и Синявскому не позволили взять положенные экземпляры. Узнав об этом «аресте», Эренбург обратился к главному идеологу Политбюро М. А. Суслову, приводя в своей просьбе доводы, граничившие с шантажом.

«4 июня 1961 г.

Дорогой Михаил Андреевич!

Я решаюсь беспокоить Вас по вопросу, казалось бы, второстепенному, но который может получить большое значение для Движения сторонников мира. В начале этого года издательство „Знамя“ отпечатало брошюру о Пикассо тиражом в 100 тысяч экземпляров. Издательство попросило у меня разрешения напечатать в виде предисловия отрывок из моих воспоминаниях о Пикассо. Будучи за границей, на вопросы журналистов я отвечал, что такая книжка выходит, а месяц тому назад, во время моего пребывания в Италии, ответил, что книжка вышла — к этому времени я уже получил авторские экземпляры. В ряде западноевропейских газет я видел заметки и статьи, посвященные этой книге.

Недавно издательство сообщило мне, что оно предполагает уничтожить свыше двух третей тиража. Я сейчас не касаюсь вопроса, удачен ли текст и подбор иллюстраций. Я пишу Вам не как человек, любящий искусство Пикассо, а как один из участников Движения сторонников мира. В этом году французская компартия и прогрессивные французские, да и не только французские организации будут отмечать восьмидесятилетие Пикассо. Было бы очень неприятно, если бы сообщения об уничтожении большей части отпечатанной у нас книги просочились бы на Запад, а теперь такие веши обычно туда проникают. Именно это и заставило меня обратиться к Вам с просьбой, если Вы найдете возможным, вмешаться в это дело.