Кремль подобных восторгов не разделял; Вознесенского нужно было призвать к порядку. В марте он и еще несколько литераторов, в том числе и Эренбург, подверглись испепеляющему разносу за свои высказывания, устные и письменные. Вознесенского заставили публично каяться в печати — болезненный щелчок для бунтаря. Вот от этого унижения и пытался избавить его Эренбург.
Глава 16
Весна 1963 года. Падение Хрущева
Никто не ожидал, что вот-вот разразится буря. В начале марта Эренбург находился в Швеции, откуда его попросили вернуться в Москву. Евтушенко в приказном порядке вызвали из Парижа. Шестьсот, без малого, писателей и художников собрались в Георгиевском зале Кремля, чтобы слушать партийное руководство. Их, словно кучку набезобразничавших школьников, позвали, чтобы прочитать им нотацию за дурное поведение.
Первым их отчитывал Л. Ф. Ильичев, демонстрируя — там, где дело касалось художественного творчества, — полное отсутствие понимания его специфики. В намерения Ильичева входило защитить чистоту «социалистического реализма» от «формалистического трюкачества, абстракционистической мазни, упадочнических стихов под надрывный гитарный звон». Некоторые писатели и художники остро нуждаются в руководящих указаниях партии, и он, Ильичев, желая предстать великодушным, по-отечески отметил покаявшихся Элия Билютина и Евгения Евтушенко, чьи недавние признания своих ошибок свидетельствуют, что они почувствовали «любовную заботу партии»[914].
Весь свой яд Ильичев приберег для Эренбурга. Этот первый день и следующий, когда Хрущев подкрепил ильичевский разнос своим, были из самых невероятных и мучительных в жизни Эренбурга. Советские критики уже сорок лет гвоздили его работы — еще с тех пор, когда «Хулио Хуренито» и «Николай Курбов» оскорбили вкусы приверженцев ортодоксального марксизма. Но никогда прежде руководство страны — включая его главу — не устраивало «проработки» его произведениям с такой тщательностью и категоричностью. «Кто из нас, просидевших два долгих дня на этой встрече, — вспоминала Маргарита Алигер, — может припомнить, за что, собственно, критиковали Илью Эренбурга? Но кто из нас может забыть, как чудовищно и безобразно это звучало?»[915]
Придерживаясь объявленной темы, Ильичев начал с проблемы свободы творчества, укорив Эренбурга в том, что он осмелился использовать высказывания Ленина в поддержку терпимости к экспериментаторству в искусстве. Но не это было главным прегрешением Эренбурга. В своих мемуарах он поднял слишком много колючих для Кремля вопросов, а его «теория молчания» костью сидела у кремлевских вождей в горле.
«Прежде всего, она набрасывает тень на советских людей, которые с энтузиазмом строили социализм и верили в правильность действий Сталина. Согласно же И. Эренбургу, можно подумать, будто все они, зная об отступлениях от ленинизма, лишь спасали свою шкуру и тем помогали злу укрепиться <…>
Надо ясно заявить: коммунисты, наша партия никогда не возводили молчание в принцип».
Далее Ильичев постарался пригвоздить Эренбурга собственными его высказываниями. Эренбургу, сидевшему в зале, пришлось выслушивать, как Ильичев читает его, Эренбурга, панегирики Сталину, бросая их ему в лицо в присутствии шестисот товарищей по цеху.
«Не верна „теория молчания“, кстати, и в отношении самого И. Эренбурга. Вы же ведь не молчали тогда, Илья Григорьевич, а восхваляли и восхваляли в полную меру своего публицистического таланта.
Разве похоже на молчание то, что Вы говорили о Сталине в 1951 году? А говорили Вы буквально следующее: он „помог мне, как всем нам, написать многое из того, что мною написано и <…> поможет написать то, о чем я мечтаю“. А после смерти Сталина Вы, выражая свои личные настроения, а не чью-либо волю, писали о нем как о человеке, который „любил людей, знал их слабости и силу, понимал труд шахтера и каменщика“, „знал думы и чувства сотен миллионов людей, выражал их надежды, их волю, их жажду мира“.
Если я цитирую Ваши слова, то не для того, чтобы выделить Вас из числа многих, поставить Вам в вину приведенные слова. Все мы не лицемеря так писали и говорили. Мы верили и писали. А Вы, выходит, не верили, но писали. Это разные позиции!»
Это был главный козырь в ответе партии на брошенный ей Эренбургом вызов: искренность партии, вера в гениальность Сталина помешали его ближайшему окружению понять, что его жертвами были невинные люди. А вот Эренбург, который признается, что он это знал, предпочел петь диктатору хвалы. По логике Ильичева выходило, что не кто иной, как Эренбург, а вовсе не партия, упивался циничной и раболепной лестью.
На протяжении всей долгой ильичевской речи Эренбург сидел неподвижно, «потупив глаза, сжав губы», — вспоминал позднее один из присутствовавших. «Почти за час у него ни один мускул не дрогнул. Впервые мы все, там находившиеся, почувствовали холодок топора у себя на затылке»[916]. Когда Ильичев кончил, Эренбург вышел из зала. Покидая Кремль, он не скрывал, что не питает больше никаких надежд. «Мне не увидеть расцвета советского искусства, — мрачно сказал он сопровождавшему его другу. — Вы увидите — лет через двадцать»[917].
На следующий день речь Ильичева появилась в «Правде», и в тот же день Хрущев обрушился с еще более длинной и более оскорбительной речью на творческую интеллигенцию. И снова главным объектом гневного презрения главы Советского Союза был Илья Эренбург.
Суть длинной хрущевской речи — воспроизведенная 10 марта в «Правде», она содержала почти пятнадцать тысяч слов — воплощала в себе догматический подход партии по всем видам искусства и провинциальные грубые вкусы самого Хрущева. Искусство — не что иное, как «идеологическое оружие партии», которое необходимо содержать «готовым к боям», чтобы оно эффективно действовало «в борьбе партии за коммунизм». Партия не может допустить, чтобы «под видом произведений искусства преподносили грязную мазню, которую может намалевать любой осел своим хвостом». Об абсолютной свободе не может быть и речи. «Выходки сумасшедших» нужно держать под контролем, и «существует смирительная рубашка, — напомнил аудитории Хрущев, — которую надевают на умалишенных и тем самым лишают их возможности причинять вред себе и окружающим»[918].
В этом контексте, пересыпанном грубостями и угрозами, Хрущев обратился к Эренбургу, чьи мемуары надо безоговорочно запретить. Хрущев напомнил аудитории, что «даже в партию вступал товарищ Эренбург, а затем отошел от нее. Непосредственного участия в социалистической революции он не принимал, занимая, видимо, позицию стороннего наблюдателя. Думается, не будет искажена правда, если сказать, что с таких же позиций товарищ Эренбург оценивает нашу революцию и весь последующий период социалистического строительства в своих мемуарах „Люди, годы, жизнь“».
В четвертый раз партийное руководство объявляло ложной «теорию молчания» Эренбурга. Хрущев лично изложил окончательную версию позиции партии. «Спрашивается, знали ли руководящие кадры партии, скажем, об арестах людей тогда? — ставил вопрос Хрущев. — Да, знали. Но знали ли они, что арестовывают ни в чем не повинных людей? Нет, этого они не знали. Они верили Сталину и не допускали мысли, что могут быть применены репрессии против честных, преданных нашему делу людей».
Хрущев даже заявил, что сам был привязан к диктатору. «Когда хоронили Сталина, у многих, в том числе и у меня, были слезы на глазах. Это были искренние слезы. Хотя мы и знали о некоторых личных недостатках Сталина, но верили ему». Исходивший непосредственно от Хрущева, по чьей смелой инициативе на Двадцатом и Двадцать втором съездах партии прозвучали обвинения Сталину, этот возврат к признанию его заслуг означал отступление, трагическое для самого Хрущева. Консерваторы добились своего: частичной реабилитации Сталина и приостановления усилий Хрущева по десталинизации самой партии.
