Вдохновляемый Лизой, Илья ежедневно часами писал стихи. Однако совсем бросить политику ему пока тоже не хотелось, и он предпринял последнюю попытку найти свое место в революционном движении. Летом 1908 года по рекомендации Льва Каменева, ближайшего сподвижника Ленина, он направился в Вену — работать с Львом Троцким. Этой поездкой он приобрел уникальное отличие, оказавшись, пожалуй, единственным подростком, лично сотрудничавшим с Лениным, Троцким и Бухариным.

В русском социал-демократическом движении Троцкий занимал тогда независимую позицию. Поддерживая тесные отношения с Лениным, Троцкий не желал связывать себя ни с большевиками, ни с меньшевиками — позиция, объяснявшая интерес к нему со стороны Эренбурга: бесконечные споры о марксистской теории, которых Илья наслушался в Париже, все больше и больше разочаровывали его в политике. Живя в Вене со своей второй женой и двумя сыновьями от первого брака, Троцкий в ноябре 1908 года приступил к изданию газеты «Правда», унаследовав ее от прежних редакторов, не сумевших обеспечить изданию успех[46]. Илья поселился с семьей Троцкого в их скромной квартирке, где выполнял простую работу — вклеивал экземпляры «Правды» «в картонные рулоны, а на них наматывал художественные репродукции и отсылал пакеты в Россию»[47].

Описывая этот краткий эпизод в своей автобиографии полвека спустя, Эренбург предпочел не называть Троцкого. В 1966 году, выступая перед читателями одной из московских библиотек он объяснял, что издатели его мемуаров «были бы довольны, если бы я назвал имя этого человека. Но я считал нетактичным, даже аморальным, сделать это, так как мои слова о тогдашнем венском инциденте могли бы быть восприняты как утверждение, подсказанное дальнейшими делами и судьбой этого человека»[48].

«В Вене я жил у видного социал-демократа X <…> X был со мною ласков и, узнав, что я строчу стихи, по вечерам говорил о поэзии и искусстве. Это были не мнения, с которыми можно было бы поспорить, а безапелляционные приговоры <…> Для X обожаемые мною поэты были „декадентами“, „порождением политической реакции“. Он говорил об искусстве как о чем-то второстепенном, подсобном.

Однажды я понял, что я должен уехать, не решился сказать об этом X. — написал глупую детскую записку и уехал в Париж.»

Сентенции Троцкого «об утилитарной сущности искусства» лишь подтвердили Илье то, что он предполагал, — нетерпимость революционеров[49]. (Эренбург как-то в частном разговоре признался, что вступил в партию из-за Бухарина, а вышел из нее из-за Троцкого[50]). В конце ноября, вернувшись в Париж в полном смятении, Илья не представлял себе, куда теперь повернет его жизненный путь. Одно он знал твердо — политику ему надо бросить и все свои силы и любовь отдать литературе.

Эта перемена в жизненной ориентации ознаменовалась весьма неожиданными последствиями. Вместе с Лизой они выпустили сатирический журнальчик, на страницах которого были шаржи на Ленина и других видных революционеров. Источников, по которым можно было бы судить об этой затее, почти не сохранилось. Сам Эренбург по вполне понятным причинам об этом озорном издании ни словом не упомянул. Однако среди работавших тогда в партийных кругах в Париже была некая Татьяна Вулих, знавшая и Илью, и Лизу, и Ленина. В своих неопубликованных мемуарах она вкратце осветила то, что произошло: «Вскоре после моего приезда на группе появились двое новых — Илья Эренбург и еще одна молодая девица Лиза [Елизавета Полонская — Дж. Р.] — вспоминала Вулих. — Через некоторое время он стал приносить на собрания листки, отпечатанные на машинке, в которых очень мило „пробирал“ членов группы <…> На одно заседание Эренбург явился с пачкой настоящего журнала <…> Мы стали расхватывать этот журнал, тут же читать, раздались шутки, смех. Заинтересовавшись, Ленин тоже попросил один номер. Стал перелистывать и по мере чтения, все мрачнее и все сердитее делалось его лицо; под конец, ни слова не говоря, отшвырнул буквально журнал в сторону. Все веселье группы сразу пропало, все притихли как-то и заседание началось.

Потом мне передали, что Ленину журнал ужасно не понравился и особенно возмутила карикатура на него и подпись. И вообще не понравилось, что Эренбург отпечатал и, по-видимому, собирался широко распространять»[51].

В Париже Илье довелось наблюдать Ленина и других вождей эмиграции вблизи, и ему не нравилось то, что он видел. Журнал «Бывшие люди» высмеивал весь спектр русского революционного движения, помещая шаржи на всех главных большевиков, Юлия Мартова (тогда вождя меньшевиков), Льва Троцкого и эсеров. Находясь на безопасном расстоянии от облав, истреблявших коммунистическое подполье по всей России, Ленин и иже с ним выглядели комично. Особенно Ленину досталось от юного карикатуриста: лидер большевиков изображен стоящим на высоком постаменте с метлой в руках, в тяжелой поддевке и картузе. Подпись — «старший дворник». Образ выражал грубую власть. Этот дворник, готовый и способный осуществлять контроль над жильцами дома, получил еще более недвусмысленную расшифровку во втором журнальчике «Тихое семейство», где Ленин изображен с огромным крепко сжатым кулаком[52]. Ленин, относившийся к сатире нетерпимо, пришел, в ярость. Вынужденный жить в парижском изгнании, тогда как партия его находилась в разладе и разброде, а перспективы революции были как никогда безнадежны, Ленин не был расположен терпеть мальчишеские выходки — карикатуры, да еще такие, которые выставляли его в потешном виде и грозили сделать посмешищем. Партийная верхушка предупредила Илью — больше никаких карикатур! Такая реакция на шутку его оскорбила; ему, возможно, вспомнились гимназические учителя, от которых он когда-то скрывал свой невинный мальчишеский журнал. Большевистские вожди отреагировали с такой же нервной обеспокоенностью. Разрыв с ними был теперь окончательно решен. Татьяне Вулих — как вспоминает она в своих мемуарах — доводилось тогда часто встречать Илью в Латинском квартале; «совершенно преобразившегося». Из подтянутого гимназиста он «превратился в неряшливого, лохматого представителя богемы», который целыми днями просиживал в кафе и всегда таскал под мышкой книгу.

«Лицо с гордостью говорило, что он живет как спартанец, спит без простыни, но переплетает Бальмонта в алый переплет. Во всяком случае, он порвал всякие отношения не только с группой в целом, но со всеми ее членами, кроме Лизы: перестал даже здороваться»[53].

Вот тогда началась для Ильи Эренбурга его настоящая жизнь в изгнании и его единственная в своем роде парадоксальная карьера, которая пришлась на вторую половину столетия.

Еще в разгар своей политической горячки в Москве Илья увлекся литературой. Он пристрастился к романам, зачитываясь ими далеко заполночь. «Искусство забралось в мое подполье» — вспоминал Эренбург. Правда, он старался противиться этой «чепухе», относясь к своему увлечению литературой как к «постыдной слабости»[54].

Но когда он порвал с большевиками, романтика политической конспирации перестала сдерживать его природу, его воображение. Лишенный подлинного дома, взбунтовавшись против большевиков и буржуазных понятий, внушенных воспитанием, Илья целиком отдался искусству и поэзии. Париж был для него превосходной средой — кафе, театры, книжные развалы послужили подмостками для самого естественного периода в жизни Эренбурга.

Отец ежемесячно высылал ему небольшое содержание, к которому добавлялись разные случайные заработки. Илья нанимался гидом к приезжим из России, присматривал в случае надобности за детьми приятелей. Но по большей части проводил время за чтением или сочинением стихов, часами сидел в кафе.