Рано утром 26 февраля на закрытом заседании XX съезда партии Н. С. Хрущев выступил со своим знаменитым докладом, обличающим «культ личности» Сталина. Он говорил два часа. В своей речи он затронул далеко не все преступления Сталина; ни антисемитизм, ни та цена — в миллионы человеческих жизней, — какая была заплачена за насильственную коллективизацию, упомянуты не были. Отчаянно стараясь сохранить притязания партии на легитимность, Хрущев выдвинул на передний план уничтожение верных сынов и дочерей партии и страх, который испытывали сами члены Политбюро, опасавшиеся за свою жизнь. Вскоре после закрытия съезда Эренбурга пригласили в Союз писателей, где он прочитал речь Хрущева; для широкой публики ее текст не публиковался.

Инициатива Хрущева перевернула коммунистический мир. Для советской интеллигенции, вызванные его разоблачениями противоречивые чувства — гнева и облегчения, — воплотились в самоубийстве Александра Фадеева. Талантливый писатель, влюбленный в поэзию и литературу, он в тридцатых годах стал функционером, одним из руководителей Союза писателей, а с 1946 по 1953 г. был его генеральным секретарем. В его обязанности входило подписывать ордера на арест писателей, большинство которых погибли в лагерях или просто исчезли из жизни. В мае 1956 года под грузом стыда, вины и страха, что ему, возможно, придется отвечать как сообщнику сталинских репрессий, Фадеев застрелился. Несколько месяцев спустя после его трагического конца Эренбург передал поэтессе Маргарите Алигер, дружившей с Фадеевым, папку со статьями и некрологами, появившимися в западной прессе. Эренбург знал о «жестокости» Фадеева и о глубине его личной трагедии. Многие увидели в самоубийстве Фадеева акт покаяния. Как сказал Пастернак над его открытой могилой: «Александр Александрович себя реабилитировал!»[765].

Откровения Хрущева о сталинских преступлениях привели к волнениям в Польше и Венгрии. Брожение особенно ощущалось в Венгрии и недовольство режимом нет-нет да выплескивалось на поверхность. Эренбургу довелось почувствовать дуновение грядущих событий еще до хрущевского разоблачения Сталина. В октябре 1955 г. при вынужденной посадке в Будапеште он по просьбе твердокаменного лидера венгерских коммунистов Матиаша Ракоши отправился провести вечер с венгерскими писателями. Войдя в зал, где собралось много народу, Эренбург сразу почувствовал царящую в нем напряженность. Писатели казались «озабоченными» и были совершенно равнодушны к рассказу о литературной жизни в России. Один из вопросов — «А почему в Венгрии ваша „Оттепель“ издана в количестве ста экземпляров только для партийного руководства?» — насторожил Эренбурга. Ответа у него не было, зато по жестам и шуму в зале он мог сказать, что его венгерские коллеги чем-то сильно «озлоблены»[766].

В полную силу кризис в Будапеште разразился в 1956 году. Кремль, по крайней мере, публично, попытался добиться политического соглашения, но восстание ширилось и ужесточалось, а когда новый премьер-министр Венгрии Имре Надь бросил вызов советскому строю — Надь сформировал коалиционное правительство, куда вошли некоммунисты и объявил о намерении Венгрии выйти из Варшавского блока, — Хрущев предпринял полномасштабное вторжение. За первую неделю ноября более одиннадцати советских дивизий оккупировали Венгрию, десятки тысяч человек были убиты и учреждено новое просоветское правительство, возглавленное Яношем Кадаром. Имре Надь, несмотря на гарантии сохранить ему жизнь, был расстрелян в Москве.

Кровавая осень 1956 г. грозила пустить под откос как процесс либерализации в Советском Союзе, так и наметившийся после смерти Сталина прогресс в политических и культурных отношениях с западным миром. Реакция Эренбурга на хрущевское вторжение в Венгрию была сложной и противоречивой. Как советский патриот, он не хотел нарушения равновесия сил в Европе. Он знал, что западные радиостанции все время подстрекали население Восточной Европы к сопротивлению и обещали, в случае необходимости, помощь Запада — факторы, не позволявшие безоговорочно сочувствовать восстанию в Венгрии. Эренбурга в первую очередь волновало, что вслед за репрессиями в Польше и Венгрии Советский Союз вновь может оказаться в культурной изоляции. Первые сообщения о политическом кризисе в Венгрии появились в «Правде» 25 октября; по случайному совпадению Эренбурги в тот же день устраивали в Москве прием по случаю открытия выставки Пикассо. Хотя выставка действовала только до 12 ноября, ее рассматривали как прорыв в советской культурной политике, прорыв, в осуществление которого Эренбург вложил немало труда. Если события в Восточной Европе разорвали бы связи с Западом — либо из-за отказа Кремля поддерживать подобные инициативы, либо из-за бойкота Советского Союза западной интеллигенцией, — результат был бы однозначен: возвращение к культурной изоляции сталинских времен — положение, которого Эренбург решил во что бы то ни стало избежать.

От Эренбурга как крупного советского деятеля ожидали поддержки военного вторжения в Венгрию. Вскоре ему предоставилось несколько возможностей выступить в защиту советской агрессии. 18 ноября в Хельсинки открылось расширенное заседание Бюро Всемирного Совета Мира. К этому времени многие сторонники Советского Союза, как, например, Жан-Поль Сартр, выступили против советской военной акции в Венгрии; другие, как, например, члены делегации итальянских социалистов, приехали в Хельсинки с единственной целью — заявить о своем выходе из Движения за мир. Эренбург изо всех сил старался найти компромисс, который, позволив противникам советского вторжения чувствовать себя удовлетворенными, предотвратил бы их разрыв с Движением. После бурных дебатов была единодушно принята резолюция, возлагавшая вину за кризис на «холодную войну» и «ошибки предшествующих правителей Венгрии»[767]. С помощью Эренбурга подобный компромисс сохранил Движение за мир, удержав от полного развала после кремлевского вторжения в Венгрию.

Но советским верхам этого было недостаточно. Они ожидали от Эренбурга большего. По возвращении в Москву он узнал о протесте французских писателей и ученых и ответе на него советских писателей, опубликованном в «Литературной газете». Стараясь не опускаться до перепалок в духе «холодной войны», французы порицали вмешательство Соединенных Штатов в дела Гватемалы и осуждали «лицемеров», не желавших видеть сходства между политикой Соединенных Штатов в Центральной Америке и советским вторжением на территорию Венгрии. В советском ответе, составленном по всем правилам демагогии «холодной войны», заявлялось, что советское вмешательство оказалось необходимым вследствие проникновения в Венгрию «правых элементов» — фашистов, которые «начинают с сжигания книг и кончают еврейскими погромами»[768].

Эренбурга никогда не прельщало участие в коллективных заявлениях; он знал, как они изготовляются. К тому же, по его мнению, ответ собратьев-писателей «был пространен и недостаточно убедителен»[769]. Все же два дня спустя он поставил под ним свое имя, присоединившись к таким либеральным фигурам как Маргарита Алигер, Павел Антокольский и Александр Бек, которые, каждый по своим мотивам, не подписали это письмо по первому требованию. У Эренбурга не было выбора, если он хотел удержать за собой свое официальное положение и завершить то, что, как он все еще надеялся, сможет реально довести до конца[770].

Продемонстрировав послушание, Эренбург выступил инициатором собственного мероприятия. В том же году, несколько ранее, он через Общество франко-советской дружбы затеял вместе с Веркором показать в Москве репродукции шедевров французских импрессионистов. Теперь Веркор, который был в числе подписавших протест против советской интервенции в Венгрии, считал, что выставку отменят, Эренбург же, напротив, решил во что бы то ни стало ее спасти. 1 декабря в «Литературной газете» появилось его «Письмо в редакцию», в котором выражалось горячее желание сохранить связи с Западом: «Мне кажется, — писал Эренбург, — нужно уметь отделить наших друзей, которые в том или ином вопросе расходятся с нами, от людей, призывающих к разрыву с Советским Союзом и с коммунистами. Некоторые круги Запада теперь стремятся возродить климат холодной войны и разъединить деятелей культуры, преданных делу мира и прогресса. Я считаю, что в наших интересах, в интересах мира сделать все, чтобы этому воспрепятствовать». Веркор с радостью откликнулся. Хотя он не отступился от своих взглядов на советское вторжение, ему вовсе не хотелось, чтобы Советский Союз вновь оказался в изоляции. 18 декабря «Литературная газета» поместила открытое письмо Эренбургу, в котором Веркор приветствовал возможность привезти свои репродукции в Москву, и вскоре выставка состоялась[771].