Михоэлс понимал, что у сталинского режима были скрытые мотивы терпеть его всеобщее признание. Однажды он сказал дочери, что его и Эренбурга используют как ширму; Кремль мог всегда ткнуть в них пальцем, коль скоро кто-нибудь на Западе подымет вопрос о притеснении евреев. И Михоэлс знал, что взят на мушку. Еще в 1946 году он начал получать письма с угрозами, а потому стал принимать кое-какие меры предосторожности: так, когда поздно вечером он шел выгуливать собаку, то, как правило, чтобы не быть на улице одному, звал с собою Переца Маркиша, жившего по соседству.

Но бесконечно оберегать себя Михоэлс не мог. В январе 1948 г. его как члена театрального отдела Комитета по Сталинским премиям послали в Минск — якобы для просмотра выдвинутой на премию постановки. Поздно вечером 13 января его вместе с критиком Владимиром Голубовым-Потаповым вызвали из гостиницы. Назавтра утром обнаружили их тела; оба были убиты или раздавлены машиной.

Свое соучастие в преступлении сталинский режим замаскировал пышными похоронами. Пришли тысячи людей, произносились официальные поминальные восхваления, давались обещания назвать театр и школу именем Михоэлса. Его дочери были убиты горем; они и представить себе не могли, что Михоэлс — жертва спланированного убийства, не могли не согласиться с предложенной версией, будто в смерти отца повинен несчастный случай[679].

Эренбург понял, что Михоэлса убили. Кампания против евреев, однако, еще не приняла открытый характер; никто не мог разгадать конечных намерений Сталина. Прошло несколько месяцев. В мае было создано государство Израиль. Советский Союз первым признал новое еврейское правительство, даже когда против него начались военные действия со стороны арабов. Сталин одобрил посылку — через Чехословакию — в Израиль необходимого оружия и оборудования. Хотя Эренбург не считал себя сионистом, он от души радовался поддержке Израиля со стороны Кремля. В заметке, подготовленной для газеты «Эйникайт», он выражал возмущение Англией, не порвавшей связи с арабами, удовлетворение созданием Израиля и его усилиями отстоять себя.

«Трагично рождение еврейского государства Израиль — акт о его рождении написан не чернилами — кровью. Корыстные и низкие джентльмены тщательно подготовили нападение. О, разумеется, как опытные преступники они умывают руки. Они готовят прочувствованные речи. Диккенс некогда хорошо описал гнусных ханжей и убийц с медоточивыми улыбками, но и Диккенс не мог предвидеть, до чего дойдут некоторые из его соотечественников <…>

Советское правительство тотчас признало новое еврейское государство. Это признание придает силы героям, которые теперь отстаивают Израиль от наемных легионеров.»[680]

Неделю спустя Эренбургу представилась уникальная возможность обратиться к московской еврейской общине. Смерть Михоэлса не была забыта, и 24 мая в Государственном Еврейском театре, который теперь носил имя Михоэлса, состоялось собрание его памяти. Одну из главных речей произнес Илья Эренбург. Он мог бы ограничиться простым похвальным словом, упомянув о деятельности Михоэлса в период войны, о его огромном сценическом таланте. Вместо этого Эренбург заговорил о том, что с каждым днем все больше тревожило еврейскую общину, демонстративно разделяя ее ненависть к антисемитизму, ее гордость достижениями еврейской культуры и озабоченность безопасностью государства Израиль. Речь эта была воплощением умения Эренбурга передать то, что было у него на душе, и в то же время остаться в пределах фразеологии, используемой в советской политике. «Я убежден, что в старом квартале Иерусалима, в катакомбах, где сейчас идут бои, — сказал в конце своей речи Эренбург, — образ Соломона Михайловича Михоэлса, большого советского гражданина, большого художника, большого человека, вдохновляет людей на подвиги…»[681].

Слушатели были поражены неприкрыто произраильскими высказываниями Эренбурга, сочтя их не только неожиданными, но и опасными по своей откровенности[682]. Впрочем, осуждение антисемитизма Эренбург адресовал не только непосредственным слушателям, а и власть предержащим, напоминая им, что антисемитизм — краеугольный камень фашизма и что, перенимая расизм у своего заклятого врага, сталинский режим предает им же самим заявленные идеалы. В этом, без сомнения, заключалась главная мысль его обращения; и это был тот предел, дальше которого в своих упреках советской власти он пойти не мог.

Шли месяцы, война на Ближнем Востоке продолжалась, и советскими евреями все сильнее владело желание выразить солидарность с Израилем в открытую. В сентябре в Москву была послана молодая функционерка израильской рабочей партии Голда Меир, впоследствии обретшая известность как премьер-министр Израиля. Тогда она возглавляла дипломатическую миссию в СССР. Израильтяне не ожидали, что московские евреи осмелятся демонстрировать свою любовь к Израилю в нескольких кварталах от Кремля. Но как только 3 сентября Голда Меир прибыла в Москву, у гостиницы «Метрополь» выстроились жаждавшие увидеть ее евреи. И к другим членам миссии подходили отдельные евреи, справлявшиеся о родственниках или вручавшие записки с приветствиями на древнееврейском языке.

11 сентября Меир и ее коллеги впервые посетили московскую Большую синагогу, чтобы присутствовать на субботней утренней службе. Когда они подошли к зданию, Меир отвели наверх — на места для женщин; мужчин, членов миссии, усадили на возвышении возле раввина. На виду у молящихся висели два деревянных щита: на одном было написано по-древнееврейски «Народ Израиля жив», на другом значилось по-русски: «Государство Израиль провозглашено 14 мая 1948 года». Когда кончилась служба, синагогу огласили мощные аплодисменты и крики «шалом» и «ура», длившиеся все время, пока израильтяне выходили на улицу. Но и там их встретила толпа, которая, не давая им тихо и незаметно удалиться, сопровождала их по улицам до самой гостиницы.

«Уставшие от напряжения, мы вернулись к себе в „Метрополь“ со смешанными чувствами, — вспоминал в своих мемуарах „Миссия в Москву“ первый секретарь миссии Мордехай Намир. — При всей радости, что судьба даровала нам такое воссоединение в нашими братьями, в глубине души нас не оставляло смутное чувство: мы подозревали, что бурное поведение евреев в синагоге перешло дозволенные в Москве границы и что мы стали участниками очень трагического события»[683].

Эренбург разделял тревогу Намира: соотечественники Эренбурга, московские евреи, вели себя чересчур восторженно, ничего хорошего это им не сулило, и он решил их предостеречь. Десять дней спустя в «Правде» появилась его знаменитая статья «По поводу одного письма». Долгое время эту статью приводили как свидетельство соучастия Эренбурга в сталинском разгроме еврейской культуры. Даже такой ветеран прессы как корреспондент Гаррисон Солсбери, хорошо знавший Эренбурга и писавший о нем с приязнью, считал, что эта статья послужила сигналом для начала пресловутой кампании «борьбы с космополитизмом» и что Эренбург «резко осуждал евреев, для которых их еврейская культура оказалась дороже советского национализма»[684]. Однако внимательное прочтение статьи в свете тех обстоятельств, в которых она была написана, приводит к иным выводам. Как показал оказанный Голде Меир прием, московские евреи, впавшие в эйфорию, распалили паранойю Сталина, и без того подозревавшего их в неверности. Эренбург понимал душевное состояние евреев, к которым принадлежал и сам. К тому же, насмотревшись на гитлеровские зверства, он всем сердцем радовался созданию государства Израиль. Но он знал, чем угрожает набирающий силу официальный антисемитизм, и знал, что советских евреев необходимо остеречь, напомнить, где они живут.