Статья Эренбурга — без малого 3500 слов — заняла в «Правде» добрую половину страницы. Как и в речи памяти Михоэлса, которую Эренбург произнес четыре месяца назад, он сумел, используя обычную советскую фразеологию, передать более тонкую и сложную главную мысль. Статья написана в форме открытого ответа на письмо — скорее всего, несуществующее — молодого немецкого еврея Александра Р., который бежал из Германии и всю войну сражался против нацистов во французском коммунистическом подполье. Вернувшись после войны в Мюнхен, он узнает, что из всей его семьи уцелел он один. Александр поступил в медицинское училище, где столкнулся с махровым антисемитизмом. «Убирайся отсюда, катись в Палестину!» — слышал он от многих своих соучеников. «Что делать, чтобы не дать повториться [нацистским — Дж. Р.] ужасам? — спрашивает Александр Р. Эренбурга. — Я никогда не был сионистом, но я начинаю верить в идею еврейского государства. Я жду ответа от вас — так как вы писатель в стране, в которую я всем сердцем верю». Эренбург начал ответ с напоминания читателям, что «Советское правительство первым признало новое государство <…> Но если я верю, в будущее Израиля, — продолжал Эренбург, — то на второй вопрос моего корреспондента, который спрашивает, является ли создание этого государства разрешением так называемого „еврейского вопроса“, я должен ответить отрицательно». И далее Эренбург явно указывает своим читателям, чего от них ждут: «…я знаю, что разрешение „еврейского вопроса“ зависит не от военных успехов в Палестине, а от победы социализма над капитализмом, от победы высоких интернациональных принципов, присущих рабочему классу, над нацизмом, фашизмом и расизмом <…> Октябрьская революция принесла свободу и равноправие всем гражданам советской страны, среди них и евреям. Одни из них считают своим родным языком русский, другие украинский, третьи еврейский, но все они считают советскую страну своей родиной, и все они горды тем, что они граждане той страны, где нет больше эксплуатации человека человеком».
Это — единственное использование слова «еврейский» (идиш) в статье Эренбурга, а потому несправедливо обвинять его в том, будто он подал сигнал к последовавшей ликвидации Еврейского антифашистского комитета и еврейских культурных учреждений. Более того, Эренбург по-прежнему клеймил антисемитизм, оставив самые страстные, самые красноречивые слова для дальнейшего разговора о том, как предрассудки и суеверия преследовали евреев многие века.
«Если бы завтра появился какой-нибудь бесноватый, который объявил бы, что все рыжие люди или все курносые подлежат гонению, мы увидели бы естественную солидарность всех рыжих или всех курносых. Неслыханные зверства немецких фашистов, провозглашенное ими и во многих странах осуществленное поголовное истребление еврейского населения <…> — родило среди евреев различных стран ощущение глубокой связи. Это солидарность оскорбленных и возмущенных».
И далее Эренбург впервые публично цитирует любимый им афоризм, сформулированный во время войны его другом Юлианом Тувимом: «Бывает двоякая кровь: та, что течет в жилах, и та, что течет из жил <…> Почему я говорю: „Мы, евреи“? Из-за крови». Антисемитизм существует, а потому, делает вывод Эренбург, по всем законам, нравственным и политическим, евреи имеют право на собственное государство, «корабль, ковчег, плот, на котором держатся люди, застигнутые кровавым потоком расизма и фашизма». Это уже давним давно было аксиомой сионистской философии. Эренбург даже согласен, в ответе своему корреспонденту, что, «может быть, при таких условиях Александру Р. ничего не остается, как обойти рогатки, расставленные различными наблюдателями, и пробраться в Израиль. Но если это будет разрешением личной драмы Александра Р., то это не может стать разрешением драмы евреев, живущих в различных странах, где властвуют деньги, ложь, предрассудки»[685].
Мордехай Намир считал статью Эренбурга «произраильской и антисионистской»[686]. В статье, в сущности, выражено подлинное уважение к Израилю и ненависть к антисемитизму. Она не является антисионистской в том смысле, что утверждает, будто Израиль не имеет права на существование или что преследуемые евреи не имеют нужды в «ковчеге»; она — антисионистская в тех пределах, в каких Эренбург напоминает советским евреям, что их родина — Советский Союз. Русский патриот и еврей, Эренбург понимал, что в условиях сталинского режима опасно выражать в открытую чувства преданности, даже просто поддержки другому государству.
Много лет спустя в откровенном разговоре с Менахемом Флаксером (автором перевода «Хулио Хуренито» и «Лазика Ройтшванеца» на идиш) Эренбург поведал ему, как была написана эта статья[687]. Сталин, сказал Эренбург, считал войну с Соединенными Штатами реальной возможностью. И хотя евреи героически сражались против Гитлера, они — поскольку, как считалось, у каждого еврея есть родственники в Америке, — могут, в случае вооруженного конфликта со Штатами, нарушить верность Советскому Союзу. Эренбург полагал, что Сталин собирался депортировать евреев в Сибирь в 1948 году, но члены Политбюро убедили его, что такая акция, проведенная почти сразу после нацистского геноцида, крайне оскорбит международное общественное мнение. Тогда Сталин решил расправиться с верхушкой еврейского сообщества — художниками, поэтами, учеными — с тем, чтобы навести страх на остальных. Эренбург также рассказал Флаксеру, что двое членов Политбюро, Л. М. Каганович и Г. М. Маленков, обратились к нему за помощью, убеждая в необходимости объяснить советским евреям, что их судьба непреложно связана с Советским Союзом.
В книге «Двадцать писем к другу» Светлана Аллилуева передает, какое настроение владело Сталиным в описываемое время. Ее воспоминания подтверждают рассказываемое Флаксером.
«В конце 1948 г. поднялась новая волна арестов. Попали в тюрьму мои тетки — вдова Павлуши, вдова Реденса, попали в тюрьму и все их знакомые. Арестовали и отца моего первого мужа — старика И. Г. Морозова. Потом пошла кампания против „космополитов“ и арестовали еще много народу.
Арестовали и Полину Семеновну Жемчужину — не убоявшись нанести такой страшный удар Молотову. Арестовали Лозовского, убили Михоэлса. Они все обвинялись в том, что входили в сионистский центр».
Когда Светлана сказала отцу, что нет никаких оснований обвинять ее бывшего свекра в сионизме, Сталин еще пуще разъярился. «Нет! Ты не понимаешь! — сказал он резко. — Сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат…»[688]
Эренбург уловил этот сдвиг в настроении Сталина, но его усилия оказались тщетными. Еврейское сообщество не вняло призыву к осторожности. Через несколько дней после появления статьи Эренбурга наступила Рош-ѓа-Шана[689], и московские евреи выказали израильтянам еще более восторженное отношение, чем две недели назад.
«Мы, конечно, ожидали, что нам окажут внимание, — вспоминал Намир, — но происходившее превзошло все, что мы могли бы вообразить. Несметная толпа приветствовала Голду Меир у дверей синагоги и не расходилась несколько часов, пока шла служба, чтобы проводить Меир по улицам столицы, крича „Следующий год в Иерусалиме“». Намир был ошеломлен. «Один человек <…> сказал нам: „Это наш ответ Эренбургу!“». Московские евреи не хотели знать никакого удержу — еще одна многолюдная демонстрация произошла неделю спустя в Йом Кипур[690]. Эренбург держался в стороне от израильтян. Через некоторое время после праздников он присутствовал на большом дипломатическом приеме в чешском посольстве, куда приехала и Голда Меир. Ральф Паркер, британский журналист левого толка, предложил ей познакомиться с Эренбургом. С ее согласия Паркер подошел к Эренбургу, который не стал отказываться, однако поставил условие: никаких разговоров на политические темы. Затея эта закончилась чуть ли не скандалом. Эренбург — по виду пьяный — стал с места в карьер стыдить Меир за то, что она не говорит по-русски. Паркер и Генри Шапиро вызвались переводить, одновременно пытаясь установить благожелательную атмосферу. Но хотя Шапиро опускал антиамериканские выпады Эренбурга, ничего из его стараний не получилось. Попрепиравшись с Голдой Меир минут десять, Эренбург ушел. Эренбург «произвел на нас тягостное впечатление, — подвел итоги этой встрече Намир, — впечатление человека, намеренно не желавшего говорить о еврейских делах — позиция, которая в силу того, что он был пьян, обнаруживалась особенно явно»[691].
