Ему пришлось ждать еще десять дней. 18 мая 1934 года в «Литературной газете» наконец появилась рецензия на «День второй» — длинная, уничтожающая. (Когда Эренбург 14 июня прибыл в Ленинград, он о ней уже знал). Автор статьи, озаглавленной «Жертвы хаоса», публицист А. Гарри, обвинял Эренбурга в «клевете», заявляя, что его герои «потерялись в хаосе новостройки, они заблудились в канавах, экскаваторах и кранах»[309]. Единственное, чем мог утешиться Эренбург, было сопровождавшее статью неожиданное заявление от редакции, в котором говорилось, что она не разделяет мнения А. Гарри и в ближайшее время откроет о романе дискуссию.

Через три дня после приезда Эренбурга в Россию его уверенность в правильности взятого им курса нашла подтверждение в необычайно проникновенной статье, напечатанной в газете «Известия». Написанная Карлом Радеком, видным журналистом, который, по слухам, получал директивы лично от Сталина, статья изливала хвалы роману «День второй» и превозносила Илью Эренбурга, нашедшего «новую принципиальную установку» для изображения советской жизни. Радек обозревал весь литературный путь Эренбурга, откровенно напоминая, что «Октябрьская революция нашла Эренбурга в рядах своих врагов, хотя в юности он был большевиком». Эренбург «метался между заграницей и СССР, создавая талантливейшие, но порочные книги, книги, лишенные понимания, куда идет первая пролетарская страна». «Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца», по мнению Радека, явилась «завершением первого периода литературной деятельности Эренбурга, ибо она лучше других раскрыла, что не позволило Эренбургу встать в наши ряды». Но преображение страны за Первый пятилетний план и царящие в Европе политическая и экономическая неразбериха изменили Эренбурга. Его репортажи из Парижа и Вены воплощали его новое отношение к пролетариату. «Мы будем ждать новых его творений, — заключал свою статью Радек, — которые покажут, в какой мере ему удалась перестройка»[310]. Статья Радека обозначила точку поворота. «День второй» был теперь полностью принят, и Эренбург мог занять свое место в рядах советских писателей.

Тем временем открытие съезда советских писателей с конца июня перенесли на середину августа. У Эренбурга оказалось свободное для отдыха лето, и он почти весь июль провел вместе с дочерью в поездках по Северу, а вернувшись в Москву, посвятил оставшиеся дни встречам с другими писателями. Тогда же он написал для «Известий» не совсем обычную для себя вещь — фельетон «Откровенный разговор». В нем рассказывалось о гостинице «Националь», где Эренбургу был предоставлен номер и откуда его выселили в связи с прибытием западных туристов. На глазах у Эренбурга гостиница внезапно преобразилась. Весь штат облачился в новую форму, залы и ресторан обновили и разукрасили, официанты и горничные учились улыбаться и кланяться. Эренбург решил, что приезжает Эйнштейн или подобная мировая величина, но когда он увидел, что все это угодливое лакейство затеяно ради заурядных иностранных гостей, он пришел в ярость: люди, заведовавшие гостиницей, не знали «разницы между комфортом и шантаном, между гостеприимством и угодливостью». Впрочем, вопрос ставился шире:

«Будь я вашим гидом, граждане интуристы, — писал Эренбург, — я не кривил бы душой, я не скрыл бы от вас многих злых сказок. Я не говорил бы вам: „Посмотрите направо — там старая церквушка“, только потому, что налево стоит очередь <…> В нашей стране еще вдоволь нужды, косности и невежества: мы ведь только-только начинаем жить <…> я мог бы вам рассказать немало дурных сказок. У нас много говорят об уважении к человеку, но уважать человека у нас далеко еще не все научились»[311].

Фельетон навлек на Эренбурга неприятности. Приведя выдержки из «Откровенного разговора», лондонская «Таймс» объявила, что Россия обманывает иностранных туристов, а советские чиновники возложили на Эренбурга вину за аннулированные путевки и инкриминировали нанесение стране материального ущерба. Тем не менее — вспоминал Эренбург в своих мемуарах — «Известия» (т. е. Бухарин) встали на его защиту, и дело обошлось без дальнейших последствий[312].

Тем же летом 1934 года, как раз когда Эренбург и Мальро отбывали в Советский Союз, за церемониями и осмотром достопримечательностей происходило другое, не предававшееся огласке, происшествие: 14 мая, за месяц до прибытия званых гостей в ленинградский порт, в Москве был арестован поэт Осип Мандельштам.

Непосредственной причиной ареста послужило стихотворение о Сталине, которое Мандельштам, написав в ноябре прошлого года, прочитал небольшому кругу знакомых и друзей. Яркое и лаконичное, оно было одним из первых, открыто высказавшим то, о чем все тогда уже в глубине сердца начинали ощущать: «Мы живем, под собою не чуя страны, / Наши речи за десять шагов не слышны, / Только слышно кремлевского горца, / Душегубца и мужикоборца»[313].

На этот раз Мандельштама пощадили. Его жена сделала все возможное, чтобы его спасти[314]. Она бросилась к Бухарину, который не однажды уже выручал Мандельштама. И Пастернак, извещенный Ахматовой, также пошел к Бухарину, высказав ему свою тревогу. Бухарин, не колеблясь, обратился непосредственно к Сталину, упомянув в своем письме и о чувствах, испытываемых Пастернаком. Предпринятые шаги возымели действие. Через несколько недель Надежде Мандельштам разрешили свидание с мужем на Лубянке. И вместо расстрела или тюрьмы (стихотворение квалифицировалось как «террористический акт») Мандельштам был приговорен к трехгодичной ссылке, которую отбывал в Воронеже; его судьбу решило распоряжение свыше: «Изолировать, но сохранить».

К моменту прибытия Эренбурга, в конце июня, в Москву, Мандельштам был уже от нее за сотни километров. Затем история эта получила беспрецедентную кульминацию. В конце июня Пастернаку позвонил сам Сталин, подтвердивший, что с Мандельштамом ничего ужасного не произойдет. Пастернак немедленно поделился этой новостью с Эренбургом, и никто иной как Эренбург постарался, чтобы о милостивых словах Сталина узнали все и вся[315]. Он даже поехал в Воронеж и пытался разыскать там Мандельштама, но его адреса никто не знал, и, проблуждав по городу день, Эренбург вернулся в Москву ни с чем.

У Сталина имелись свои причины пощадить Мандельштама и выступить этаким милостивцем. Как же было в канун открытия писательского съезда не убаюкать интеллигенцию, внушив ей чувство благой безопасности. «Чудо ведь не чудо, если им не восхищаются» — прокомментировала сталинский звонок Надежда Мандельштам[316].

Сталинский звонок получил широкий резонанс. Мгновенно изменился статус Пастернака; даже самые кусачие его критики были вынуждены признать его Поэтом с большой буквы. Выиграл, по всей видимости, и Бухарин. Сразу после его вмешательства в дело Мандельштама он получил поручение выступить на съезде писателей с докладом. Судя по всему, казалось, вполне можно верить, что на съезде будет провозглашено терпимое отношение к литературе — шаг, который предполагал и более широкую терпимость в отношении всего общества. Однако эти надежды оказались иллюзорными, и к концу года, всего четыре месяца спустя после съезда, Сталин запустил новую волну террора.

Учреждая Союз советских писателей, Сталин нашел способ как превратить творческую элиту страны — литераторов — в служанку государства. Подобно таким же союзам, организованным в других областях культуры, новое сообщество было использовано Сталиным, чтобы властвовать над интеллигенцией страны, распределяя льготы, квартиры, дачи, деньги и поездки за границу не за таланты художника, а за верное служение и рабское подобострастие. Но в 1934 году Эренбург искренне надеялся, что съезд дает писателям творческую автономию. Прошло два года, как Сталин ликвидировал Российскую ассоциацию пролетарских писателей, более известную под аббревиатурой РАПП. Эта организация зарекомендовала себя как воплощение доктринерского партийного подхода к литературе, в результате которого советских писателей разделили, под руководством РАПП'а, на две группы: правильные «пролетарские» писатели и неправильные «попутчики» или злопыхатели. В течение ряда лет Эренбург числился по разряду «попутчиков». Теперь, когда РАПП был распущен и создавался новый союз писателей, который, как предполагалось, включит в себя литераторов всех направлений, Эренбург предавался оптимизму. Он, без преувеличения, «готовился к съезду советских писателей, как девушка к первому балу»[317].