Когда наступала эта новая эра, жизнь Эренбурга пришла к концу. Но он, введя в литературный обиход, вопреки множеству бюрократических и идеологических рогаток, произведения запрещенных долгие годы писателей, помог подготовить для нее почву. И пусть история судит его в рамках времени, в которое он жил, а не по нормам последующих эпох.

История евреев в России начинается с конца восемнадцатого века, когда после раздела Польши большие еврейские общины оказались включенными в Российскую империю. Русские цари стремились свести к минимуму «вредоносное влияние» этих новых своих подданных. Первые распоряжения на их счет сделала Екатерина II, указав, где евреям дозволяется жить и трудиться. Дальнейшие ограничения вводились ее преемниками, Александром I и Николаем I, установившим в 1829 г. так называемые районы «черты оседлости», куда частично входили нынешняя Литва, Польша, Беларусь и Украина, где евреям надлежало жить.

В 1859 г. при Александре II «право повсеместного жительства» было даровано купцам первой гильдии, выпускникам университетов, лицам, прошедшим военную службу на основании рекрутского устава, лицам с медицинским образованием и особо нужным ремесленникам, которые могли ходатайствовать о проживании за «чертой оседлости». Это нововведение внушило евреям надежду на отмену «черты оседлости», однако вскоре они убедились, что упования их напрасны. Реформа Александра II имела иное назначение: предоставить «лучшим» евреям возможность свободного передвижения, дабы способствовать ассимиляции «в той мере, в какой это допускает нравственный статус еврейства»[9].

Убийство в 1881 году Александра II вызвало резкое противодействие каким бы то ни было реформам. Притеснения внутри «черты оседлости» еще ужесточились: теперь крестьяне могли требовать выселения евреев с территории своей общины; прокатилась волна погромов, угрожая жизни евреев. Преследования и антисемитская истерия достигли крайних размеров в 1891 году, когда по распоряжению правительства евреев стали изгонять из Москвы и около тридцати тысяч человек вынуждены были покинуть город. Сходный приказ издали в С.-Петербурге, выслав оттуда две тысячи евреев, многих — в цепях.

В том же 1891 году, 14 января, в Киеве «в буржуазной еврейской семье» Эренбургов родился сын. Родители назвали мальчика Ильей, что соответствовало имени библейского пророка Илии. Он был единственным сыном, младшим ребенком после трех сестер — Марии, Евгении и Изабеллы. С детской фотографии напряженно смотрит мальчик с копной прямых волос и круглым лицом. По общим отзывам, маленький Илья был крайне избалованным и озорным; всячески изводил старших сестер: то подбрасывал им в платья лягушек, то, стоило девочкам зазеваться, привязывал к спинкам стульев их длинные косы. Однажды в приступе мстительной ярости он попытался поджечь дачу деда и очень гордился тем, что одного за другим выживал из дому учителей, которых нанимали ему родители. Привести озорника в порядок, заставить его слушаться казалось совершенно невозможным. Отец редко бывал дома: днем работал (он был инженером), а вечером развлекался в обществе приятелей. Мать из-за болезни легких была хрупкой, слабой. «В спальне, — вспоминал позднее Эренбург, — всегда пахло лекарствами, часто приходили врачи». Лишенный должного родительского попечения, Эренбург — по собственному его признанию — «только случайно» не стал малолетним преступником. Упрямый, своенравный, он тем не менее всегда был любимцем матери и остался таковым, даже когда его вынужденный отъезд из дома надолго их разлучил.

Семья Эренбургов может служить примером тех сложных отношений, которые на грани веков начали разрушать традиционный образ жизни еврейства в Российской империи. Отец Эренбурга не питал интереса к еврейскому укладу; он пошел учиться в русскую школу, дорожил своим светским образованием, которое вызвало страшный гнев его отца. Мать Ильи, Анна Аренштейн, напротив, продолжала соблюдать еврейские религиозные обряды, как и ее отец, весьма благочестивый еврей. Семья со стороны матери оказала сильное влияние на воспитание Ильи, так как ребенком он много времени проводил в киевском доме деда по матери, Бориса Аренштейна, старого бородатого еврея. «В его доме строго соблюдались все религиозные правила», — не преминул упомянуть Эренбург в своих мемуарах[10]. «В субботу нужно было отдыхать, и этот отдых не позволял взрослым курить, а детям проказничать», — продолжает Эренбург, подчеркивая свое неприятие образа жизни деда с его суровыми ограничениями и деспотическими правилами. «Я все делал невпопад, — признается он, — писал в субботу, задувал не те свечки, снимал фуражку, когда надо было ее надеть»[11].

Хотя приверженность деда к религиозным обрядам порядком тяготила Илью, он отдавал должное его учености и доброму сердцу. В 1904 г. после похорон Бориса Аренштейна внук обратился к семье со своим поминальным словом и, судя по похвалам, какими он превознес усопшего, — а сестры с гордостью сохранили этот панегирик — Илья был тонко чувствующим, наделенным даром красноречия подростком.

«„Удивительно редкий человек, таких людей нет“, — говорили все про дедушку при его жизни, то же самое говорили все над прахом его <…>

Причина заключается в особом складе его характера <…>

Воспитанный на началах Ветхого Завета, он был глубоко религиозен, но не фанатичен — строго исполняя все обряды своей религии, он никогда не требовал исполнения таковых даже от своих детей. Для него религия была не только морем правил, приносящих известные обряды <…> она была кодексом нравственных правил, преосенируюших отношение человека к самому себе и другим людям»[12].

Однако при всем уважении к заветам деда, родители Ильи, даже его ортодоксальная мать, хотели, чтобы их сын получил полноценное образование и говорил по-русски. «Я вырос в семье, где религия сохранялась только в виде некоторых суеверий», — вспоминал впоследствии Эренбург[13]. Его не стали учить еврейскому языку; родители говорили всегда по-русски, переходя на идиш только в тех случаях, когда не хотели, чтобы мальчик их понимал. Это было не совсем обычным для еврейской семьи: согласно переписи 1897 года, едва ли 25 процентов российских евреев умели читать и писать по-русски. Подавляющее число — свыше 97 процентов — считали своим родным языком еврейский (идиш)[14].

Другим способом вырваться из «черты оседлости», сохранив при этом верность исконному еврейству, нашел для себя дальний родственник Эренбургов, Лев Аренштейн. Несмотря на светское образование и диплом Киевского университета он занялся изучением древнееврейского языка и в 1893 году перевел на него рассказ Льва Толстого «Чем люди живы», который стал первым произведением великого русского писателя, появившимся на этом священном языке[15]. Перевод Льва Аренштейна отразил настроение, господствующее среди многих евреев, которые стремились приблизить жизнь своих общин к современным веяниям, выйти за пределы местечкового еврейского уклада. Воодушевляло их движение Haskalah («просвещение» по-древнееврейски), образовавшееся в Германии в середине восемнадцатого века. По мнению последователей Haskalah, евреи подвергались гонениям главным образом потому, что своим укладом и внешним видом резко отличались от своих соседей не-евреев; стоит евреям, — доказывали они — выучить язык страны своего обитания и усвоить принятые там формы поведения, как политические и социальные ограничения отпадут сами собой. По их почину древнееврейский язык, который прежде использовали только для изучения священных текстов, стал служить — в Восточной Европе и Палестине — для нерелигиозных целей. Переводя Толстого на древнееврейский, Лев Аренштейн знакомил с современной литературой тех своих соплеменников, для которых русская литература все еще оставалась за семью печатями. Вместе с тем интерес к древнееврейскому языку являлся частью набирающего силы сионистского движения, призывавшего евреев вновь обрести собственное отечество в Палестине.