Эренбург был выбит из колеи. Никакие горы писем от друзей и из фронтовых частей не могли утишить чувство потери и унижения. На всю страну радио транслировало статью Александрова; ее перепечатала «Красная звезда», и Эренбург еще глубже почувствовал себя преданным. Он не мог есть, не мог спать, сидел дома, решая французские кроссворды.

Газеты и журналы союзников мгновенно разобрались в значении александровских попреков. «Нью-Йорк Таймс», назвав Эренбурга «мастером искусного, но порою весьма театрального сарказма», характеризовала статью Александрова как «одну из интереснейших за последние месяцы [о военной ответственности Германии]», добавляя в отдельном сообщении из Вашингтона, что эта статья «являет собой важный исторический и дипломатический шаг» и будет «вероятно, содействовать взаимопониманию среди союзников»[575]. «Ньюсуик» вышла с заголовком «Пощечина Илье» и повторила мнение Запада, что Александров намекает на перемену в политике Сталина, выдергивая «жало из эренбурговой критики западных союзников»[576]. «Тайм» писала, что «Эренбурга звучно отшлепали», тогда как лондонская «Таймс» в присущей ей сдержанной манере отмечала, что Александров сделал «твердые, хотя и вполне корректные укоризны популярному и независимому писателю Илье Эренбургу»[577]. Самый глубокомысленный отклик последовал от «Ле Монд». В передовой, занявшей первую полосу выпуска от 20 апреля 1945 г., французская газета называла дискуссию между Александровым и Эренбургом «любопытной полемикой»[578]. Обозреватели из «Ле Монд» считали, что александровские нарекания по адресу Эренбурга означают «неожиданный поворот» в политике, связанный, возможно, с советской оккупацией Вены, где уже прозвучали примирительные в отношении австрийцев слова; сходные заверения, надо полагать, будут даны и немцам.

Распаленный и удрученный, Эренбург обратился с письмом к Сталину в иллюзорной надежде, что если он выразит свои чувства откровенно и открыто, Сталин сменит гнев на милость:

«Прочитав статью Г. Ф. Александрова, я подумал о своей работе в годы войны и не вижу своей вины… В течение четырех лет ежедневно я писал статьи, хотел выполнить работу до конца, до победы, когда смог бы вернуться к труду романиста. Я выражал не какую-то свою линию, а чувства нашего народа… Ни редакторы, ни Отдел печати мне не говорили, что я пишу неправильно, и накануне появления статьи, осуждающей меня, мне сообщили из издательства „Правда“, что они переиздают массовым тиражом статью „Хватит!“. Статья в „Правде“ говорит, что непонятно, когда антифашист призывает к поголовному уничтожению немецкого народа. Я к этому не призывал. В те годы, когда захватчики топтали нашу землю, я писал, что нужно убивать немецких оккупантов. Но и тогда я подчеркивал, что мы не фашисты и далеки от расправы. А вернувшись из Восточной Пруссии, в нескольких статьях <…> я подчеркивал, что мы подходили к гражданскому населению с другим мерилом, нежели гитлеровцы. Совесть моя в этом чиста. Накануне победы я увидел в „Правде“ оценку моей работы, которая меня глубоко огорчила… Я верю в Вашу справедливость и прошу Вас решить, заслужено ли это мной…»[579].

Ответа из Кремля Эренбург не получил. Ему оставалось утешаться лавиной писем и телеграмм, сочувствием незнакомых людей, которые останавливали его на улице, чтобы пожать ему руку. Вот типичная телеграмма из многих им тогда полученных, которая пришла от двух летчиков из Берлина:

«Дорогой Ильюша, сегодня 3/5—45 мы летчики имеем удовольствие находиться в Берлине в районе рейхстага, на котором водружено Знамя Победы <…>

Очень удивлены, почему не слышно Вашего голоса. Кто тебя обидел? Мы летчики <…> читая Ваши призывы с первого дня войны мобилизовали нас работать с полной отдачей любимой Родине, ненавидим врага. Не унывай, дорогой друг, шуруй так, как ты начал»[580].

Другая группа красноармейцев старалась утешить Эренбурга необыкновенным подарком. Они послали ему охотничье ружье восемнадцатого века, преподнесенное некогда Бонапарту. Нацистские солдаты украли его во Франции — часть огромной добычи, которой они рассчитывали попользоваться после войны[581].

А вот еще один пример того, как бойцы Красной армии проявили свое уважение к Эренбургу. Старый знакомый Эренбурга, киноактер Фриц Расп, снимавшийся в «Жанне Ней», уцелев во время войны, жил в Берлине, когда туда вошли советские войска. При виде солдат он отправился в сад и вырыл спрятанную там от нацистов пачку книг Эренбурга. Это были книги на немецком языке, с теплой дарственной надписью от автора на каждой. Книги, надписанные самим Эренбургом, произвели на солдат впечатление и они повесили на дверях Фрица Распа объявление: «Здесь живет друг Ильи Эренбурга. Дом взят под охрану советскими войсками»[582].

Советское наступление на Берлин, несмотря на отчаянное сопротивление нацистов, успешно продолжалось. 30 апреля 1945 г., через две недели после начала наступления, Гитлер покончил с собой. 1 мая советский флаг победы взвился над рейхстагом. Но только 8 мая в Реймсе и еще раз 9 мая в Берлине Третий Рейх формально капитулировал. Советскому народу о капитуляции сообщили поздно ночью. В четыре часа утра Красная площадь и прилегающие к ней улицы заполнили ликующие толпы. Эренбург был вместе со всеми, и его, словно молодого героя, качали узнавшие его солдаты. Он чувствовал себя счастливым, «радовался вместе со всеми». Но позже, в ту же праздничную ночь, поддался другому настроению. Он уже не был столь оптимистичен. В ту ночь он написал стихотворение «Победа». «Вероятно, в природе поэзии чувствовать острее, да и глубже, — объяснял он много лет спустя, — в стихах я не пытался быть логичным, не утешал себя, я передавал недоумение, тревогу, которые таились где-то в глубине».

Гитлер кончился, и вместе с ним кончился Третий Рейх. «Наверно, все в тот день чувствовали: вот еще один рубеж, может быть, самый важный — что-то начинается»[583].

Наиболее компрометирующие с нравственной точки зрения действия в жизни Ильи Эренбурга относятся к последним годам сталинского режима, с 1945 г. по 1953 г. Военный союз между западными демократиями и Кремлем распался; изоляция советских людей с каждым днем увеличивалась, и они все усиленнее подвергались яростной пропаганде против западной культуры и общества. Эренбург был вынужден в этом участвовать. Продемонстрировав верность режиму, когда его врагом был Гитлер, он теперь, когда главным противником Кремля становился Запад — Соединенные Штаты, в особенности, — оказался перед необходимостью доказать свою верность вновь.

Чтобы соблюсти хоть какую-то меру честности, Эренбургу пришлось вести двойную жизнь. Вся страна находилась в строжайшей изоляции, а ему разрешалось ездить по миру. Ведущих еврейских деятелей подвергли пыткам и казням, а его награждали орденами и премиями. Внешне Эренбург процветал, внутренне тяжко терзался. Он хотел помочь своим друзьям, помочь соплеменникам-евреям, и он хотел выжить; и то и другое требовало от него быть полезным Иосифу Сталину.