Семья Ильи почти полностью вписалась в русское общество, но о существовании антисемитизма не забывала. «Я принадлежу к тем, кого положено обижать» — этот горький урок, усвоенный еще при царизме, Эренбург хорошо затвердил, повторив в своих мемуарах много лет спустя. Киев, где он родился, входил в черту оседлости. Но в скольких городах, больших и малых, евреям для проживания там требовалось особое разрешение. В 1861 г. власти Киева определили для евреев два предместья — в районе Лыбеди и на Подоле. Илья знал, что его дед перебрался в Киев из уездного городка Новгорода-Северского, откуда в 1860 году бежал от травли и преследований. Там ли или в другом месте таскали старика за пейсы? — спрашивал Эренбург, упоминая об этом в своих мемуарах. И все же ни антисемитизм, ни неприязнь к иудаистским обрядам не заставили Эренбурга сожалеть о том, что он — еврей. «Отец мой, будучи неверующим, — писал он, — порицал евреев, которые для облегчения своей участи принимали православие, и я с малых лет понял, что нельзя стыдиться своего происхождения»[16]. Такого же воззрения придерживалась и вся семья. Когда к дяде Ильи, талантливому химику Лазарю Эренбургу, начальство Харьковского университета приступило с требованием креститься, он отказался отречься от своего вероисповедания; он предпочел уйти из университета[17].

Илья Эренбург рос среди противоположных убеждений: надо строго соблюдать религиозные обряды, надо ассимилироваться — стать русским по культуре, а тут же и сионизм и чудом воскресший древнееврейский язык. Он целиком вошел в русскую культуру, не соблюдал никаких религиозных обрядов, не знал ни еврейского (идиш), ни древнееврейского языка. Как большинство евреев в Советском Союзе, Эренбург утратил свои национальные языковые и культурные корни. Однако, как и все они, чувствовал ущемленность. Мальчиком Илья слышал, как родители обсуждали дело Дрейфуса, видел, как вскинулся отец и заплакала мать, когда в сентябре 1902 года они прочли о смерти бесстрашного защитника Дрейфуса — Эмиля Золя. А год спустя Илья узнал о кишиневском погроме, когда озверевшая толпа убила сорок пять и покалечила вдвое больше евреев, разграбила и разорила их дома и лавки. Эренбург никогда не отказывался от своего еврейского происхождения и, бросая вызов мракобесам, до конца жизни не переставал повторять: «Я — еврей, пока будет существовать на свете хотя бы один антисемит»[18].

В 1895 г., когда Илье исполнилось четыре года, Эренбургам разрешили поселиться в Москве[19]: отцу предложили должность директора пивоваренного завода, принадлежащего Бродским, известным еврейским предпринимателям и благодетелям еврейской общины. В конце девятнадцатого века на их заводах производилось около четверти всего сахара, потребляемого в России[20]. Без сомнения, право жительства в Москве семья Эренбургов получила не без вмешательства Бродского. Всего четыре года назад большинство проживавших в Москве евреев были оттуда изгнаны, и в 1897 году на весь миллионный город насчитывалось около восьми тысяч евреев.

Московские евреи были, как правило, богатыми купцами или лицами так называемых свободных профессий — врачами, юристами, фармацевтами или же, подобно Григорию Эренбургу, инженерами. Городские власти враждебно относились к евреям; в особенности Великий князь Сергей Александрович — губернатор Москвы с 1891 по 1905 год (когда был убит русским революционером) — всячески старался «оградить Москву от евреев»[21]. За высылкой евреев из Москвы последовало закрытие главной синагоги и большинства молелен, и только в 1906 году, после многочисленных ходатайств, ее разрешили открыть вновь.

Семья Эренбургов разместилась в хорошей квартире вблизи пивоваренного завода в Хамовниках — районе, где, в основном, обитали среднего достатка торговцы и несколько крупных помещиков. Среди последних был Лев Толстой, чей дом находился рядом с пивоварней, и Илья мог не раз наблюдать, как великий человек прогуливается по хамовническим переулкам. Толстому тогда было уже за семьдесят, но он принимал живейшее участие в общественной жизни России. На его примере Илья воочию видел, каким огромным авторитетом может обладать писатель; всякий раз, когда начинались студенческие волнения, ворота пивоварни наглухо закрывали: опасались что студенты первым делом отправятся в дом Толстого — просить его поддержки. Однажды Толстой пришел на завод, и Илья услышал самого Толстого: тот говорил, что пиво может помочь в борьбе с водкой. Подобный взгляд, высказанный великим писателем, поверг Илью в недоумение. Пьянство было тогда бичом русской жизни — как, впрочем, осталось и сейчас. Юный идеалист ожидал от Толстого анафемы всякому алкоголю, а он предлагал заменить водку пивом. Какая же польза от такой замены?

Эренбурги принадлежали к состоятельным людям: их средств хватало не только на богато обставленную московскую квартиру, но и на поездки за границу. Вместе с матерью и сестрами Илья побывал в Германии и Швейцарии, проводя летние каникулы на водах в Эмсе и в других популярных курортах. Его родители, надо полагать, считали его уже взрослым — достаточно самостоятельным, чтобы во время одного из путешествий позволить ему задержаться в Берлине, когда мать вернулась в Россию. Илья остановился в скромном пансионе. Однако как-то вечером забрел в кафе, которое оказалось ночным баром; еда там стоила намного дороже, чем он ожидал. Пришлось телеграфировать родителям: не хватило денег на билет домой.

Много лет спустя, живя эмигрантом в Европе, Эренбург в своих стихах возвращался памятью в свое детство. В стихотворении «О маме» есть строки о том, как слуга убирает на лето меха и закрывает люстру, сверкающую от солнечных лучей в просторной гостиной. Мысль о матери вызывала тоску и нежность:

Слуги, шубы, люстра. Немногие еврейские семьи, выбравшиеся из черты оседлости, жили в такой богатой обстановке. Однако счастливая судьба не закрыла Эренбургам глаза на страдания и беды, которых им удалось избежать. Всякий раз, когда Илья приносил из гимназии двойки (в 4-м классе его даже оставили на второй год), отец напоминал ему: еврею, чтобы остаться в Москве, нужен диплом о высшем образовании. Но случилось так, что уехать из Москвы Илье пришлось не потому, что он — еврей, а потому, что он стал революционером, большевиком.

Взрослея, Илья стал осознавать, что гонения, которым подвергались евреи, — часть общего кризиса царского режима. Живя в Москве, это нетрудно было понять. Он посещал одну из самых престижных московских школ — Первую гимназию. В классе было трое евреев. Гимназисты дразнили Илью «жидом пархатым» и «клали на [его] тетрадки куски сала». Одному из таких обидчиков Эренбург влепил пощечину.

Московские учебные заведения, подобные Первой гимназии, были питательной средой для юных революционеров. К 1905 году многие ученики уже вовсю вели споры о серьезной политической литературе и агитировали против самодержавия. Эренбурга, еретика по натуре, влекло на этот путь. «Я уважал неуважение, ценил ослушничество, — впоследствии констатировал он. — Я читал только те книги, которые мне запрещали читать»[23]. Поначалу крамольное поведение и вызов старшим не выходили за рамки обычного подросткового ерничания — коллекционирования скабрезных открыток, участия в азартных играх, курения в школьных уборных, испещренных непристойностями. Правда, у Ильи проявились и литературные наклонности: в 4-м классе он стал редактором журнала под название «Первый луч», который вместе с соавторами скрывал от учителей, «хотя ничего страшного там не было, кроме стихов о свободе и рассказов с описанием школьного быта»[24].