Как раз тогда у Эренбурга вошло в обыкновение забираться на целый день в свое любимое кафе «Ротонда», которое в 1911 году открылось неподалеку от Латинского квартала на углу бульвара Монпарнас и бульвара Распай. В теплом кафе было куда уютнее, чем в нетопленой комнате. В «Ротонде», как и в большинстве парижских кафе, завсегдатаи пользовались почтовой бумагой бесплатно, а художникам хозяин кафе, Виктор Либион, отпускал бутерброды и кофе в кредит, и это привлекало туда интернациональный круг художников, писателей и всяких горемык. Только единицы — как, например, Пабло Пикассо и поэт Гийом Аполлинер — пользовались известностью. Другие — Диего Ривера, Хуан Грис, Жан Кокто, Амедео Модильяни и Марк Шагал — только начинали свои карьеры и так же, как Илья Эренбург, приходили в «Ротонду» за теплом, общением и возможностью развлечься. «Художник Модильяни с клекотом дикой птицы читал предсказания Нострадамуса: „Мир скоро погибнет!“ Какой-то серб насиловал негритянку <…> В Уборной люди нюхали кокаин и глотали гашиш <…> Натурщица Марго к часу ночи раздевалась.»[65]

Эренбург своим внешним видом вполне вписывался в эту компанию. Он почти всегда ходил неопрятным и патлатым. К Новому году друзья подарили ему гребенку, зубную щетку, зубной порошок, мыло и одеколон, надеясь, что он будет этими предметами пользоваться. Писатель Алексей Толстой послал ему однажды в «Ротонду» открытку, адресовав ее «au monsieur mal coiffé» (плохо причесанному господину), и ее, не задумываясь, передали по назначению — Илье Эренбургу[66].

Эренбурга тех лет хорошо знала Маревна (Воробьева), русская эмигрантка, ставшая второй женой Диего Ривера. У нее сохранился набросок, на котором она изображена среди друзей — восемь художников и поэтов шествуют в ряд по парижской Rue de la Gaîté[67]. На рисунке, словно моментальной съемкой, схвачено настроение этой многонациональной богемной компании. Крайний слева — итальянский еврей Амедео Модильяни, высокий, складный, как его собственные произведения — вертит в пальцах сигарету или, может быть, палочку гашиша, до которого он был большой охотник. За ним в коротком шейном платке и элегантном, шитом на заказ пальто, художник Хаим Сутин, вырвавшийся из белорусского местечка, чтобы заниматься искусством. Третий — мексиканец Диего Ривера с толстой тростью в руке; его массивная голова и плечи возвышаются над всеми остальными. Маревна — в вышитом платье и шляпке, а рядом русский поэт Волошин с книгой в руке. Далее Эренбург, воткнувшийся между Волошиным и испанцем Пабло Пикассо, в свою очередь, идущим рядом со своим закадычным другом Максом Жакобом, художником и литератором. Жакоб — еврей, перешедший в католичество то ли в 1914 году, то ли года за два до того, как сделан этот набросок, — единственный среди них уроженец Франции (и единственный, кто погиб в нацистском концентрационном лагере). На Жакобе и Пикассо схожего покроя кепки и пальто, плотные, добротные. Только Эренбург выглядит явным оборванцем: шнурки на ботинках развязаны, пальто — словно с чужого плеча, широкая фетровая шляпа, которая, по описаниям Волошина, стоит «торчком как средневековый колпак»[68].

Свое место в Париже Эренбург нашел не среди русских, а других эмигрантов — художников и писателей, экспатриантов из Испании, Италии, Мексики и Польши. Во французское общество он не вписался. И при всей своей любви к Парижу и французской культуре так и не закончил курса общего образования, что могло бы подготовить его к получению специальности в Европе. Но он выбрал делом своей жизни искусство и литературу. И еще удовлетворил горячее желание посмотреть Европу. Он много путешествовал — побывал в Голландии, Бельгии, три раза посещал Италию, которая покорила его живописью и архитектурой времен Ренессанса, укрепив в нем преданность искусству и интерес к католической вере.

Однако писал Илья по-прежнему только по-русски. Его стихи стали публиковать в Москве и Петербурге, а статьи — в Иркутске; время от времени он печатался и в эмигрантской прессе. Он принимал деятельное участие в эмигрантских литературных делах. В 1913 году содействовал выпуску двух номеров журнала «Гелиос» — там и появилась его первая пылкая похвала стихов Марины Цветаевой — а в следующем году помог осуществить два выпуска другого журнала — «Вечера»[69]. Огромное удовольствие доставляло ему также переводить французскую поэзию, в особенности стихи Франсиса Жамма и средневекового барда Франсуа Вийона. В 1914 году Эренбург издал изысканную антологию, включавшую подборку из двадцати девяти поэтов, среди которых были Поль Верлен, Артюр Рембо и Гийом Аполлинер[70].

В Париже Эренбург скрывался от русского правосудия. Еще в июле 1910 года московский суд запросил у Гр. Гр. Эренбурга европейский адрес сына, а месяц спустя потребовал представить его на судебное разбирательство. Но Илья не был расположен предстать перед судом. В сентябре Григорий Григорьевич лишился своих пятисот рублей залога, которые в положенное время пошли, как того требовал закон, «на устройство мест заключения». Правда, Эренбург не оставлял надежды вернуться. В 1912 году, памятуя, что в следующем, 1913 году, исполняется триста лет правления династии Романовых, по каковому поводу Николай II, вероятно, издаст манифест о широкой амнистии, Илья попросил похлопотать за него жену поэта Бальмонта (также живущего в изгнании)[71]. Действительно, двор разрешил тогда многим изгнанникам — Максиму Горькому, например, — вернуться на родину. К тому времени Эренбург совершенно уже отошел от большевиков и искренне надеялся, что попадет под царскую амнистию и сможет вернуться, не подвергаясь наказанию. Его родители, в свою очередь, ходатайствовали о помиловании. Однако им было отказано. В том же году Эренбург опубликовал цикл стихотворений под красноречивым заглавием «Вздохи из чужбины».

Когда в августе 1914 г. началась Первая мировая война, Эренбург гулял по Амстердаму. Он тут же через Бельгию вернулся в Париж — поездом, набитым французскими зуавами в синих мундирах и ярко-красных штанах.

Война была для него полной неожиданностью. Эренбург, как и большинство его друзей, жил искусством; он понятия не имел о политических интригах, приведших к вооруженному столкновению. Тем не менее, его переполняли патриотические чувства, и он, не теряя ни минуты, бросился записываться в армию добровольцем. Однако врачи забраковали его: Эренбург выглядел уж чересчур тощим; слишком много лет он имел обыкновение «предпочитать стихи говядине»[73]. Пришлось вернуться к прежней жизни, разделяя с французами сначала энтузиазм в предвкушении немедленных побед, а затем неуверенность и панику, когда немцы, наступая, оказались в тридцати километрах от Парижа. Эренбург видел, что французы совершенно не подготовлены к войне; когда появились первые раненые, они мерзли на улицах. Фамилия Эренбург вызывала подозрения, его несколько раз таскали в полицию, где приходилось предъявлять документы, доказывая, что он не немец.

Изменились правила ведения финансовых дел; Эренбург перестал получать денежные переводы из России. Вынужденный зарабатывать на жизнь и все еще удрученный тем, что в армию его не берут, он пошел работать на товарную станцию — выгружал снаряды. Его внешний вид, особенно шляпа с высокой тульей, забавляла рабочих. Но они приняли его в свою среду, хотя и прозвали «Le Chapeau»[74]. Работал Эренбург по ночам, возвращался к себе утром, полдня отсыпался, потом шел в «Ротонду». Был он отчаянно нищ, настолько нищ, что когда спал, чтобы не мерзнуть, накрывался газетами.