В Петроград Эренбург прибыл в июле, сразу после первой и неудачной попытки большевиков совершить вооруженный переворот. На улицах еще раздавались выстрелы, лежали убитые. «В трамвае какой-то старик сказал: „Все от жидов, их убить надо“. Все одобрили. — рисует типичную сценку Эренбург. — Второй сказал: „От буржуев“. Тоже одобрили. Озлоблены все друг против друга, что и почему — кто разберет. Каждый ищет своей пользы.» Эренбург не скрывал охватившего его чувства отчаяния. «Россия больна, — писал он. — Россия при смерти.»

«Девять лет я тосковал по России. На Западе я понял ее значение и духовную мощь. Вот уже со всех сторон льется кровь. Немцы надвигаются. Весь мир смотрит — неужели Россия была лжепророком, неужели дух примирения и любви столь же быстро вылинял, как красные флажки?»[86].

У него не было времени разбираться в своих смятенных чувствах, а тут еще вернулись в Петроград Екатерина Шмидт вместе с шестилетней Ириной, дочерью Эренбурга. Отец Кати, преуспевающий владелец нескольких мясных лавок и доходных домов, Эренбурга ненавидел. «Ко всем прочим грехам, — напишет впоследствии Эренбург, — я был евреем». Тем не менее Катя привела к нему Ирину и они вместе погуляли по городу. Тогда он плохо знал свою дочь, и прошло еще много лет, прежде чем они стали родными друг другу.

В Петрограде Эренбург не задержался надолго, поспешив в Москву. В Москве было тише, но не намного спокойнее. Он встречался с писателями и поэтами, пытался, как в Париже, писать в кафе, но официантки, в отличие от парижских, не жаловали посетителей, занимавших столик без солидного заказа, в особенности вина. Лето кончилось. Мать Эренбурга жила в Ялте, и он, взяв билет на многосуточный поезд, поехал повидаться с ней: «Мать я нашел сильно постаревшей; она кашляла, куталась в оренбургский платок и боялась выстрелов.»[87]

Поездка в Ялту дала Эренбургу материал для его последней — перед большевистским переворотом — статьи в «Биржевых ведомостях» — «В вагоне», появившейся 15-го октября. Он еще раз излил свое отчаяние и безнадежность: его страшила судьба России. В поезде его спутниками были воры и спекулянты, создававшие атмосферу, насыщенную подозрительностью и алчностью, тогда как «товарищи» — то есть отряд большевиков — патрулировали поезд. Как и в Париже, когда он восхищался верой Франсиса Жамма, борясь с собственной застенчивостью, Эренбург, чтобы подчеркнуть духовный крах России, прибегает к образу молитвы:

«На станциях вползают все новые пассажиры. Кажется никогда в России столько не ездили — расходились, разбушевались воды. Бегут, кто откуда, кто куда и ни у кого нет надежды, но лишь унылая злоба и страх <…>

Старый, оборванный еврей здесь же напялил на себя шелковую накидку, нацепил на лоб ремешки, книгу раскрыл и покачиваясь стал молиться. Солдатик молодой начал очередное сложное ругательство, но другой постарше оборвал.

— Помолчи ты — видишь, жид молится…

Все мы глядели вновь на качающегося еврея. Не ведая его сурового бога, не понимая толком слов молитвы, но все — чую! — завидуя, что может он сейчас не только ненавидеть или страдать, но еще верить и молиться»[88].

Наблюдая за стариком евреем, Эренбург, вполне возможно, думал о вере своей матери, вере, недоступной ему, но которую он жаждал обрести и которую будет продолжать искать в различных обличьях.

Десять дней спустя после того, как появилась эта его статья, в Петрограде большевики свергли Временное правительство.

Эренбург находился в России всего четыре месяца, когда крайний разброд 1917 года закончился большевистским переворотом. В Москву из Крыма он прибыл как раз тогда, когда там шло решающее сражение. Дом, где жил Эренбург, оказался в зоне артиллерийского обстрела, а сам он стал свидетелем насилий и зверств. Вот как в его романе «Хулио Хуренито» переживает революционный террор литературный персонаж, поэт «Илья Эренбург»:

«Я сидел в темной каморке и проклинал свое бездарное устройство <…> Сейчас под окном делают — не мозгами, не вымыслом, не стишками — нет, руками делают историю <…> Кажется, что лучше — беги через ступеньки вниз и делай, делай ее, скорей, пока под пальцами глина, а не гранит, пока ее можно писать пулями, а не читать в шести томах ученого немца! Но я сижу в каморке, жую холодную котлету <…>

Запомните, господа из так называемого „потомства“, чем занимался в эти единственные дни русский поэт Илья Эренбург!»[89]

Спустя месяц после ленинского переворота Эренбург вместе с группой писателей участвует в весьма неординарном протесте. Назвавшись Клубом московских писателей, ряд весьма разных и весьма значительных литераторов — таких как Константин Бальмонт, Иван Бунин, Максимилиан Волошин, Вячеслав Иванов, Алексей Толстой, Юлий Айхенвальд — 10 декабря 1917 года выпустили однодневную газету «Слову — свобода». Эта газета явилась прямым откликом на первые усилия большевиков запретить оппозиционные им газеты и журналы[90]. На ее страницах был помещен ряд откровенно оппозиционных лозунгов — в том числе «Да здравствует культурная демократия!» и «Без свободы слова и печати нет демократии». Эренбург напечатал в этой газете стихотворение «Божье Слово» — притчу о птице, чей голос необходим, чтобы спасти мир, — стихотворение, в котором прозвучала щемящая боль за судьбу России и наивная чистая вера в ее спасение.

Насколько нам известно, ни Эренбург, ни другие писатели, причастные к выпуску «Слову — свобода», никаких последствий за выпуск этой газеты не понесли. В ту зиму большевики столкнулись с более безотлагательными угрозами своему владычеству, в частности, со стороны других революционных партий, желавших получить свою долю власти, и со стороны немцев, оккупировавших значительную часть Украины и готовых возобновить военные действия на Восточном фронте. Сентиментальная приверженность к свободе печати была вполне в духе профессиональных литераторов, высказавшихся на страницах «Слову — свобода», однако при всей их литературной значимости, никакого политического положения они не занимали, и большевики могли позволить себе проявить терпимость к их слабому протесту. Некоторые из них — например, Бунин — так и не примирились с большевиками и покинули страну. Другие были слишком стары, чтобы продолжать противодействие власть предержащим. Немногие — как например, Эренбург и Алексей Толстой, — позднее уехали в Европу, чтобы вернуться, когда большевики установили более жесткую цензуру, чем та, против которой они протестовали в декабре 1917 года.

В ту зиму Эренбург продолжал в своей поэзии клеймить революцию. В начале 1918 г. в Москве появился его примечательнейший сборник стихов «Молитва о России» — вещественное подтверждение краткосрочной терпимости нового режима к свободе литературного и политического слова. В этих стихотворениях Эренбург выразил свое отчаяние, неоднократно представляя Россию в образе женщины, лежащей неприкрытой, даже обнаженной, к которой, глумясь и издеваясь над ней, пристают насильники-мужчины.

В длинном, сбивчивом стихотворении «Судный день» Эренбург прослеживает, как прогрессирует вызванный революцией хаос, высказываясь по поводу трех судьбоносных событий 1917 года: отречения царя и образования Временного правительства, попытки Ленина взять власть в июле и успешного переворота, совершенного большевиками в октябре. Из всех стихотворений этого периода «Судный день» — самое откровенное изобличение большевиков. Россия предстает в образе умирающей матери, а кульминацией является совершаемое над ней насилие, метафорическое выражение революции.