Женский батальон действительно оказался последней линией обороны перед Зимним дворцом — известный эпизод, увековеченный в фильме Сергея Эйзенштейна «Октябрь». В стихотворении Эренбурга большевики насилуют одну из этих женщин, отмечая свою варварскую победу восклицанием: «Это будет последний и решительный бой», в котором советский читатель моментально признавал строку из «Интернационала», гимна коммунистического движения. Такое могло восприниматься только как выражение крайнего презрения к большевикам и ко всему, за что они стояли.
В статье 1918 года Маяковский отозвался о «Молитве о России»: «Скучная проза, печатанная под стихи», а об Эренбурге: «Из испуганных интеллигентов»[92]. Зато Макс Волошин — друг Эренбурга — написал восторженную статью. Волошин отмечал широкий жизненный диапазон Эренбурга, который делал его поэзию столь убедительной: он был еврей, эмигрант, только что вернувшийся из Франции, экс-большевик; положение человека со стороны обеспечивало его поэзии уравновешенность и свежесть взгляда, который другие писатели, непосредственно оказавшись перед крахом России, утратили. Все стихотворения, считал Волошин, строятся вокруг двух идей —
«…идеи Родины и идеи Церкви <…> Никто из русских поэтов не почувствовал с такой глубиной гибели родины, как этот Еврей <…> „Еврей не имеет права писать такие стихи!“ — пришлось мне однажды слышать восклицание по поводу этих поэм Эренбурга. И мне оно показалось высшей похвалой его поэзии. Да! — он не имел никакого права писать такие стихи о России, но он взял себе это право и осуществил его с такой силой, как никто из тех, кто был наделен всей полнотой прав. Вот так оно всегда происходит»[93].
Эренбург вскоре отрекся от этих стихотворений и в последующие годы старался обходить молчанием то, как в свое время откликнулся на победу большевиков. Вскоре по возвращении в Европу, в 1921 году, он забраковал «Молитву о России» как произведение «художественно слабое и идеологически бессильное»[94]. В тридцатые годы Эренбург оказался под куда более сильным давлением, и ему пришлось прояснить свое отношение к Октябрьской революции — как из-за господствующей при Сталине обстановки, так и потому, что стал теперь парижским корреспондентом газеты «Известия». Его стихи и прочие писания все еще тяготели над ним. В «Большой советской энциклопедии» 1934 года издания значилось, что Эренбург «революцию 1917 года встретил как антибольшевик»[95].
В «Книге для взрослых» (1936) Эренбург предпринял первую попытку оправдать свою реакцию на Октябрьскую революцию.
«Я по-своему видел революцию: я ждал улыбок и счастья. Я хотел свободы для каждого <…> В октябрьские дни я поверил, что у меня отнимают родину. Я вырос с понятием свободы, которые достались мне от прошлого века <…> Я писал стихи: „Молитву о России“ <…>, исступленно клялся тем Богом, в которого никогда не верил, и оплакивал тот мир, который никогда не был моим»[96].
Используя неопределенный, поэтический язык, Эренбург, по сути дела, ссылается на смятенность своих чувств: он, де, всегда стоял за бедных и, когда большевики взяли власть, оставался таким же сентиментальным и не сумел понять необходимость их методов. И объяснения его были искренними: он нападал на революцию во имя русского православия и старого режима, который посадил его в тюрьму и изгнал из страны. Однако, судя по страстным обвинениям в «Молитве о России», Эренбург не был в столь сильном смятении, как пожелал допустить. Его объяснения, надо полагать, оказались приемлемыми, поскольку Сталин не счел нужным дать приказ об его аресте. Впрочем, Сталин предпочитал людей с замаранным политическим прошлым тем, чья партийная биография была без единого пятнышка. Так его главный прокурор, Андрей Вышинский, весьма помогший в проведении печально знаменитых показательных процессов 30-х годов, начинал как меньшевик и в 1917 году даже распространял в Москве приказ об аресте Ленина. Прошлое Вышинского с тем большей вероятностью делало его послушным слугой; Сталин ожидал от Эренбурга того же.
После Октябрьской революции Эренбург хотел уехать из России: «Я усиленно помышляю о загранице, — писал он Волошину в начале 1918 года, — как только будет возможность, уеду. Делаю это, чтоб спасти для себя Россию, возможность внутреннюю в ней жить <…> Очень хочется работать — здесь это никак нельзя»[97]. Но несмотря на эти порывы и антибольшевистские настроения, Эренбург остался в Москве. После многих лет жизни в изгнании он не нашел в себе сил снова покинуть Россию, к тому же подружился с несколькими ведущими поэтами, в том числе с Борисом Пастернаком и Владимиром Маяковским, с которыми — как с тем, так и с другим — стал часто встречаться. Иногда они часами читали друг другу стихи и проводили много времени в «Кафе поэтов», где писатели выступали перед публикой, получая за это грошовую плату.
Литературная репутация Эренбурга росла. В дневниковой записи за 31-е января 1918 года Александр Блок отмечал отношение молодежи: «Сначала было 3 Б. (Бальмонт, Брюсов, Блок); показались пресными, — Маяковский, и он пресный, — Эренбург (он ярче всех издевается над собой; и потому скоро все мы будем любить только Эренбурга).»[98]
Жизнь в Москве, однако, была нелегкой. «Все жили тогда в тревоге»[99]. Эренбург снимал комнату у одного московского профессора, зарабатывая на скудное существование чтением стихов в кафе и писанием очерков о Париже. Не колеблясь, писал и о политике. Партия эсеров еще не была запрещена и выпускала свои газеты — «Власть народа» и «Новости дня». Эренбург сотрудничал в них, всю весну печатая там статьи, в которых изъявлял свои взгляды не менее решительно, чем делал это в стихах. Используя прежние встречи с большевистскими вождями в Париже, он теперь ругал их в Москве, часто не стесняясь в выражениях. Ленин был «приземистый лысый человек», похожий на «добродушного бюргера». Его присные, Каменев и Зиновьев, «первосвященники», которые «молились на бога Ленина», и все большевики, по Эренбургу, только и делали, что ругались по поводу малозначительных пунктов в партийной догме.
Мало того, что Эренбург вспоминал, какой ненавистью большевики пылали друг к другу в Париже, он клеймил их пророческими словами:
«Судьба России от века быть порабощенной чужеземцами. Вы ждете теперь варягов, но разве не варяги прибыли к нам теперь в пломбированных вагонах. Властвуют люди, духом чужие России, не знающие и не любящие ее. Пришли, уйдут, будут снова в накуренных кафе исключать друг друга — „троцкистов“, „бухаринцев“, самих себя. Пришли, уйдут, останешься ты, Россия, униженная, опозоренная этой милой семейкой»[100].
Написанные Эренбургом весною 1918 года в Москве, эти его строки оказались лишь частично верны. Хотя большевики не возвратились в парижские кафе, они продолжали поносить друг друга в самом Кремле в тех же самых выражениях, какие Эренбург слышал раньше на Монпарнасе.
Как совершенно ясно из стихов и статей Эренбурга, у него не было иллюзий относительно намерений большевиков. Он узнавал их ненависть и понимал, что эта ненависть, так легко изливавшаяся по поводу незначительных идеологических разногласий, вот-вот захлестнет всю страну. И все же, для произведений Эренбурга, какими провидческими они ни кажутся, характерны скорее гнев и инстинктивное понимание большевистских методов, а не систематический анализ политики революции.
Эренбург был не единственным известным литератором, обрушившимся на большевиков. Максим Горький, знавший Ленина гораздо ближе, чем Эренбург, в ряде статей 1917–1918 года высказал свое убеждение, что Ленин — опасный фанатик. В те годы Горький достиг вершины своего значительного публицистического дара. Он непрестанно восставал против арестов и расстрелов, пытаясь поднять общественное мнение на защиту свободы слова и демонстраций. В июле 1918 года выпускаемую им газету «Новая жизнь» по указанию Ленина навсегда закрыли. Как и Эренбург, тремя годами позже, Горький покинул Россию и не возвращался в нее почти десять лет, пока не стал приверженцем сталинского режима. Статьи Горького против Ленина и большевиков долгое время — пока Горбачев не дозволил честнее подходить к советской истории — находились под запретом и в официальных биографиях Горького никогда не упоминались[101].
