Примерно через год на одной из нескольких непростых встреч с интеллигенцией, происходивших между декабрем 1962 и мартом 1963 года, Н. С. Хрущев припомнил историю с «Бабьим яром». Он обвинил Евтушенко в разделении убитых гитлеровцами жителей Киева по национальному признаку, добавив, «что в том же повинен и Эренбург». Ни Эренбург, ни Евтушенко подобного разноса не заслуживали. «Евтушенко — молодой русский, я — старый еврей, — писал Эренбург. — Н. С. Хрущев заподозрил меня в национализме. Каждый читатель может сам рассудить, правда ли это»[841].

Публичные высказывания Эренбурга о судьбе советских евреев свидетельствуют о непоследовательности его воззрений. В своих публичных выступлениях он всегда говорил об Израиле с осторожностью, не желая задевать Кремль, с одной стороны, а с другой, сказать что-либо против Израиля как законного государства. Поэтому трудно определить его роль в возрождении национального чувства, вспыхнувшего в евреях после шестидневной войны 1967 года. Эренбург, к тому же, умер в августе — до того, как эмиграционное движение привлекло внимание мировой общественности, до того, как десятки тысяч советских евреев стали настаивать на своем праве эмигрировать. Эренбург не предвидел такого потока желающих выехать в Израиль навсегда.

В мае 1959 г. Эренбург, как сообщала «Джерусалем Пост», выступая во Франции, заявил, что «не верит, чтобы большие массы советских евреев пожелали покинуть свою страну. Он считает, что число возможных эмигрантов не превысит ста тысяч». Даже такой уровень эмиграции, по его мнению, может иметь неприятные последствия и привести к усилению антисемитизма в СССР[842].

В том же году молодой студент, еврей по национальности, изложил Эренбургу в письме свои мысли о судьбе советского еврейства. В ответе ему Эренбург откровенно высказал свои воззрения на этот счет. Он писал, что поддерживает издание «книг, журналов и газет на идиш для тех, кто считает этот язык родным», хотя считает, что большинство центров еврейской культуры уничтожены нацистами и возродить их невозможно. Свое письмо он заканчивал советом лично юному корреспонденту: «не гордиться и не стыдиться своего национального происхождения. И гордость, и стыд мне равно непонятны: я не люблю, когда к людям подходят как к племенному скоту. Из всех национализмов я все же предпочитаю интернационализм». Но даже при этом Эренбург отнюдь не был склонен отбросить с равным презрением все формы национальной гордости. Как он объяснял другому человеку, написавшему ему в начале 1967 года, «национализм и расизм одинаково противное явление среди русских, среди украинцев, среди евреев. Но расизм кошек опаснее, чем расизм мышей»[843].

Находясь за границей, Эренбург осмотрительно старался не противоречить официальной советской линии. В 1960 г. его командировали во Францию просить Андре Блюмеля, главу общества «Франция — СССР» и активного деятеля в еврейской диаспоре, добиться отмены конференции о положении советских евреев, которая должна была открыться в Париже[844]. Если Эренбург и прилагал усилия, чтобы сорвать эту конференцию, то его дипломатичное вмешательство ни к чему не привело. В 1962 году один французский репортер спросил его, как он относится к своему еврейскому происхождению. Эренбург ответил, что нельзя любить человечества, если не любишь народ, к которому принадлежишь. А как насчет Израиля, спросили его в лоб. Ответ был более уклончив: «Я сочувствую некоторым людям, которые были вынуждены из-за преследований туда уехать, но мне не нравится политика этого государства»[845].

Если, утверждая свои интернационалистские убеждения, Эренбург был искренен, то, тем не менее, вел он себя отнюдь не как завзятый ассимилированный еврей. В своей знаменитой статье в «Правде» в сентябре 1948 года он заявлял, что «мало общего между евреем-тунисцем и евреем, живущим в Чикаго, который говорит по-американски, да и думает по-американски. Если между ними действительно есть связь, то <…> эта связь порождена антисемитизмом»[846]. Сам он чувствовал эту связь в себе и часто вел себя так, как если бы все, что случалось с евреями, случалось и с ним. Сталкиваясь с антисемитизмом, Эренбург всегда неуклонно подтверждал, что он еврей. Такие чувства вряд ли выросли на бесплодной почве.

16 марта 1959 года в Москве торжественно отметили столетие Шолом Алейхема. На вечере его памяти председательствовал Эренбург; именно по его инициативе и благодаря его престижу стало возможным провести этот вечер. Заседание происходило в скромном помещении Литературного музея на улице Дмитрова; зал вмещал всего двести человек. Как вспоминает в своих мемуарах «Долгое возвращение» Эстер Маркиш, «это было событие — впервые за много лет устроили вечер, посвященный жизни и творчеству еврейского писателя». На вечере присутствовала группа сотрудников израильского посольства «с выделявшимися на их лацканах значками государства Израиль»[847]. Было много выступавших, некоторые читали стихи. Прозвучал доклад о жизни и творчестве Шолом-Алейхема, и доклад об отношении Шолом-Алейхема к Максиму Горькому. В заключение — оно стало «гвоздем» вечера — Давид Маркиш, сын замученного Переца Маркиша, прочел свои стихи, посвященные этому чествованию.

Эренбург не побоялся заявить о своих чувствах в полный голос. Открывая вечер, он посетовал, что зал слишком мал; следовало бы предоставить более поместительный. Он выразил свое восхищение Шолом-Алейхемом и сообщил о решении Всемирного Совета мира отметить столетие со дня рождения писателя. «Это большая радость, это большая гордость — и потому, что я по национальности еврей, и потому, что я русский писатель, и знаю связь между Шолом-Алейхемом и великой русской литературой, и потому что я советский человек и помню и знаю, что никто больше не защищал подлинный интернационализм, чем Ленин»[848].

Одно дело было почтить память Шолом-Алейхма, неоспоримого классика, умершего в 1916 году в Нью-Йорке, и совсем другое — почтить писателя, погибшего при Сталине. Но по мере того как Хрущев набирал силу, власти стали менее строги по части разрешения публичных вечеров, посвященных тем, кто сгинул в лагерях и застенках. Перец Маркиш был одним из известнейших писателей в тридцатых и сороковых. 25 ноября 1960 года усилиями семьи Маркиша был устроен большой вечер, отмечавший шестидесятилетие поэта и собравший его многочисленных поклонников. Вечер проходил в Союзе писателей. Торжественное заседание включало ряд серьезных сообщений о творческом пути Маркиша; среди выступавших была и Анна Ахматова, которая тогда приступила к переводу, пользуясь подстрочником, стихов Маркиша, написанных на идиш, на русский язык. Эренбург — он был очень болен и прийти на вечер не мог — прислал свое выступление, которое Эстер Маркиш назвала «гвоздем вечера», в письменном виде, и оно было зачитано присутствующим вслух:

«Мне горько, что в этот вечер я не могу быть с друзьями, которые соберутся, чтобы преклониться перед неизвестной могилой известного поэта Переца Маркиша. Мне хотелось бы припомнить его молодым и непримиримым в Киеве, где горе и надежды заволакивали туманом его прекрасное лицо и сужали зрачки его мечтательных глаз <…> Я хотел бы рассказать и о последней встрече, о последней короткой беседе, о последнем рукопожатии — на улице Воровского, в тех кулуарах, где многие из нас тогда глазами прощались друг с другом <…> Потом не стало Переца Маркиша… Что может быть бессмысленнее и в то же время осмысленнее такой смерти? Остались стихи, они звенят. Остался образ чистого, смелого и доброго человека. Он многих приподымает, согревает в минуты одиночества, молодит на склоне жизни. Да, стоило так жить, так писать и так умереть»[849].