Пять лет спустя Эренбург продолжил хлопоты об увековечении памяти Маркиша. В 1965 г. в письме в Союз писателей он напомнил о дне рождении поэта, настаивая, чтобы на доме, где он последние годы жил в Москве, была установлена мемориальная доска[850].

Вечера памяти в честь Шолом-Алейхема и Переца Маркиша были значительными событиями в жизни московских евреев. Эти юбилейные торжества, при всей их скромности, отметили вклад еврейских писателей в русскую культуру и продолжающееся присутствие большой еврейской диаспоры в советском обществе — присутствие, которое режим разве только с большим неудовольствием признавал. Эренбург был рад помочь в организации подобного рода событий; и до 1967 года, последнего в его жизни, их было еще несколько.

Через пятнадцать лет после окончания Второй мировой войны Эренбург понял, что советская политическая и историческая пропаганда старается отрицать или замалчивать масштабы утрат, понесенных еврейским народом, и то фундаментальное значение, какое «окончательное решение» имело для планов Гитлера. И Эренбург стал использовать малейшую возможность, чтобы напоминать советским людям о Холокосте. Одна книга на эту тему особенно его взволновала — «Дневник Анны Франк», но только в 1960 году, после ряда лет тщетных усилий, ему удалось «пробить» ее русский перевод. Предисловие, которое Эренбург написал к книге Анны Франк, вместило в себя его глубочайшую верность памяти уничтоженным миллионам. Как и в «Черной книге», так и не увидевшей свет, Эренбург использовал свою осведомленность в материале, мало кому доступном, чтобы ознакомить с ним советское общество в целом, и поднять дух у советских евреев в частности.

«Всем известно, что гитлеровцы убили шесть миллионов евреев, граждан двадцати государств, богатых и нищих, знаменитых и неизвестных. Атомная бомба упала на Хиросиму внезапно, от нее нельзя было укрыться. Гитлеровцы в течение нескольких лет устраивали облавы на миллионы людей, как устраивают облавы на волков. Евреи пытались скрыться, прятались в ямах, в заброшенных шахтах, в щелях городов <…> Шесть миллионов были удушены в газовых камерах, расстреляны в ярах или на фортах, обречены на медленную смерть от голода <…> За шесть миллионов говорит один голос — не мудреца, не поэта — обыкновенной девочки»[851].

У книги Анны Франк оказался советский аналог. В 1962 году Эренбург узнал, что в Литве существует дневник еврейки, пережившей фашистское нашествие. Мария Рольникайте, писательница, а в то время сотрудница Литовской филармонии, вела во время войны дневник, в котором описала жизнь в Вильнюсском гетто, где оказалась подростком. Эренбург затребовал у нее эти записки, она послала ему экземпляр и попросила совета. Эренбург написал ей сердечное письмо и в течение последующих пяти лет не терял с нею связи. Следуя советам Эренбурга, Мария Рольникайте опубликовала свою книгу сначала в литовском варианте, и это открыло ей путь: книга «Я должна рассказать» — так назывались записки Рольникайте — появилась и на других языках. Рольникайте с радостью сообщала Эренбургу о счастливой судьбе своего дневника, посылая ему письма каждый раз, когда узнавала о новом переводе — на русский, на иврит, на французский, на немецкий и другие языки[852].

В 1966 году Эренбурга пригласили в дом Эмиля Золя в предместье Парижа — отмечалась очередная годовщина со дня кончины писателя. Выступление Эренбурга стало обличением и осуждением антисемитизма. «Я запомнил одно далекое утро моего детства, — начал Эренбург свое выступление на чтениях в доме Золя. — За утренним завтраком отец читал газету. Вдруг он отбросил лист: „Умер Золя…“ Мать заплакала. Мне было одиннадцать лет, я часто слышал разговоры взрослых о деле Дрейфуса и понимал, что случилась большая беда»[853]. Добрую половину своей речи Эренбург посвятил антисемитизму на рубеже девятнадцатого и двадцатого века, специально остановившись на том, с каким вниманием следил за делом Дрейфуса живший тогда в Ницце Чехов.

Эренбург не рассчитывал публиковать текст своей речи о Золя в Москве. Но тут к нему явился сотрудник «Известий», молодой честолюбивый человек, Юрий Оклянский. Прослышав, что Эренбург готовится выступить с речью о Золя, Оклянский загорелся желанием увидеть ее напечатанной. Эренбург попросил молодого энтузиаста действовать осмотрительно. Когда Оклянский познакомился с текстом, он понял, что предостережение Эренбурга не было напрасным и что «публиковать [статью — Дж. Р.] будет не просто <…> Статья нарушала неуловимые, однако же негласно соблюдаемые нормы и представления о том, что положено и что не положено открыто обсуждать на страницах нашей печати, — вспоминал Ю. Оклянский в своих мемуарах. — Она бросала вызов официальному кодексу приличий и умолчаний». Оклянский решил во что бы то ни стало напечатать статью. За неделю до намечавшегося выступления Эренбурга во Франции Оклянский принялся готовить статью для «Известий», снабдив ее кратким вступлением, которое должно было помочь в разговоре с цензорами. Как раз в то время издавалось Собрание сочинений Золя — двадцать шесть томов в русском переводе, и Оклянский использовал это как повод запустить статью Эренбурга; но ее не напечатали — ни на следующий день, ни через неделю. Как Оклянскому стало известно позднее, цензоры заинтересовались, кто он такой и почему пробивает статью Эренбурга, которая по их мнению, была явно «с душком». Редакция «Известий» попала в затруднительное положение: ведь Эренбург — «стреляный воробей, у него наверху связи, тем более дело касается заграницы!» Надо думать, заграничные связи оказались решающими. 9 октября, неделю спустя после выступления Эренбурга во Франции, текст все же появился в литературном приложении к «Известиям» — «Неделе»[854].

Точно так же повезло Эренбургу с переизданием его мемуаров. В 1962 году начало выходить девятитомное собрание его сочинений, открывавшее, по крайней мере, несколько из его давно не печатавшихся, запрещенных произведений новому поколению читателей. Эренбург намеревался включить «Люди, годы, жизнь» в тома восьмой и девятый, которые стояли в издательских планах на 1966 и 1967 гг. Редактором Собрания была смелая, свободомыслящая женщина, Ирина Чеховская, читавшая Эренбурга и желавшая удовлетворить его требования. Тем более, что ее муж работал в Центральном Комитете и это придавало ей вес. При ее содействии Эренбург смог восстановить, по крайней мере, часть материалов, не пропущенных ранее цензурой[855].

Одно из главных дополнений — большая глава о «Черной книге», которую в 1963 году Эренбург был вынужден снять. Кроме того в 1965 году он написал главу о Василии Гроссмане — через год после смерти писателя, — которую удалось включить в новое издание мемуаров[856]. Эти две главы существенно дополнили еврейскую тему, прозвучавшую в мемуарах Эренбурга — дополнили в период, когда почти ни в одном произведении, появлявшихся тогда в печати, не говорилось — даже не упоминалось, будто этого не было, — о муках, выпавших на долю евреев при нацистах. В годы, приведшие к Шестидневной войне, когда советских евреев захлестнуло беспрецедентное чувство единения с Израилем, «Люди, годы, жизнь», сообщая массу исторических сведений о вкладе евреев в мировую культуру, питали их чувство гордости.

И Эстер Маркиш, и Нина Вовси-Михоэлс — обе мысленно сравнивали Эренбурга с вошедшей в историю еврейского народа фигурой — Иосифом Флавием, который был одним из командиров войск Галилеи, когда в первом веке нашей эры в Иудее поднялось восстание против римского владычества. После катастрофического поражения Флавий сдался легионам Веспасиана, а позднее, живя на покое в Риме, написал свою знаменитую хронику «Иудейская война». По мнению Эстер Маркиш и Нины Вовси-Михоэлс, Эренбург придерживался той же стратегии выживания под игом необоримой власти, что и его далекий предшественник: протоколируй, что знаешь, и надейся, что другое поколение, евреев и не-евреев, существуя в лучших условиях, будет жить более счастливой, более спокойной жизнью. Шолом-Алейхем, Перец Маркиш, Анна Франк — все они были частью исторической и культурной памяти Эренбурга. Они вдохновляли его, но он не хотел такого знания для себя одного. После того как в 1944 году он прочел воззвание Тувима «Мы — польские евреи», он перевел его и всюду, где только мог, цитировал — не только потому, что эти строки глубоко его трогали, помогали найти свое еврейское «я», но и потому, что воззвание Тувима не было опубликовано на родном Эренбургу русском языке.