Марья почти на десять лет моложе его, и теперь производила впечатление красивой женщины. А какой она была в девятнадцать лет, когда выходила замуж за Егора?! На стене в рамке висела единственная фотография тех лет, сделанная заезжим фотографом. На фоне бревенчатой стены сидела девушка и прямо-таки пышела красотой и здоровьем. Управляясь по дому, Марья изредка взглядывала на свое тридцатилетней давности изображение и тяжело вздыхала.

Красотой и покорила она Егора. За пять верст бегал он к ней на свидания, рискуя боками и головой: его родная деревня враждовала с Марьиным селом, и парни за такую красивую девушку могли запросто избить его. Егор сильно рисковал, особенно первое время, когда приходил на гуляние и натыкался, как на каменную стену, на враждебное молчание толпы. Он видел на себе злые взгляды и каждую минуту ожидал сзади удара колом по голове, который разом перевернет мир или совсем погасит его. Если бы Егор хоть раз струсил, быть бы ему биту, но смелость и уверенность спасли его. Он приходил всегда один, приходил явно не для драки, а из-за девушки. Нападать толпой на одного человека не к лицу; драться же на кулаках один на один Егор готов в любую минуту и мог уложить кого угодно.

Правда, к этому времени у него был уже немалый жизненный опыт. На долю Егора и его сверстников выпала не война, а долгая служба в армии. Служил он восемь лет, взяли мальчишкой, а вернулся мужчиной, так что мать не узнала собственного сына. В саперной части, работая топором, он накачал мускулы и стал очень сильным, хотя и уступал многим в росте. На гулянье же в основном собирались парни лет по девятнадцати, допризывники. Они, несомненно, чувствовали превосходство над собой Егора, и мало-помалу их враждебность сменилась равнодушием, а потом — любопытством. Собрав вокруг себя кружок, Егор любил порассказать, где служил. А за восемь лет где он только не побывал! И в Польше, и в Германии, и на Севере, и на Дальнем Востоке — там он застрял на целых четыре года.

Да и любовь Егора, парни опять-таки это замечали, была такой упорной, настойчивой, что ей нельзя ничем помешать.

Приходил он каждый день, в любую погоду. Хоть град с куриное яйцо падай с неба — Егор тут как тут, стоит, первое время в гимнастерке без погон и галифе, пыхает дешевой папиросой и поглядывает на собравшуюся молодежь. Машу его взгляд обтекал, он стеснялся при всех глядеть на нее, но она была центром мироздания, и он видел Машу даже с закрытыми глазами, она проникала в него как яркий свет.

Только уже в глубоких потемках, когда все начинали расходиться, Егор осторожно приближался к Маше и уводил куда-нибудь на крыльцо.

Так продолжалось с полгода. В осенний вечер, когда землю сковал мороз и в воздухе кружились редкие снежинки, словно проверяли, можно ли ее укрывать, Егор предложил Маше выйти за него замуж. Маша молча выслушала.

— Завтра отвечу, — степенно сказала она.

Несмотря на то, что она была моложе, Егор не ощущал над ней превосходства, напротив, казалось, что эта девушка, дальше своего районного города нигде не бывавшая, старше и опытнее его. От нее исходила внутренняя сила, и Егор робел. Он и целовал-то ее редко и никогда не лез с руками.

Егор пошагал домой, понуря голову. Что ежели откажет? «Завербуюсь куда-нибудь подальше и сгину», — думал он. Так растревожил себя подобными мыслями, что всю ночь не мог уснуть, ворочался с боку на бок, курил, заставляя мать на печи кашлять.

Но его ждал не отказ, а согласие. Правда, Маша поставила условие, что жить будут у нее. У ней был вдовый старик-отец. Не бросать же его одного. Такому условию Егор только обрадовался: он работал плотником в поселке, и отсюда до него рукой подать, из своей же деревни Егору приходилось топать верст шесть. В его маленькой деревушке жизнь еле теплилась, когда как здесь, в Марьином селе, если не била ключом, то во всяком случае текла оживленнее. Конечно, оставлять старуху-мать, ждавшую его восемь лет, не совсем удобно, ну да ведь не за тыщу верст уезжает, всегда сможет навестить и помочь по хозяйству.

И жить бы им долго и счастливо, но тут в их жизнь стал встревать Марьин отец — Герасим, невзлюбивший своего зятя. Обычно в жизнь кто-то вмешивается.

— Ну и нашла сокровище! От горшка два вершка, — бормотал он в бороду, но так, чтобы Егор слышал.

Герасим был пугалом всего села, поэтому неудивительно, что он не жаловал зятя; думалось, ему доступно одно чувство — ехидство и злоба. Терпел он только дочь, да и то потому, что она стирала, готовила еду.

Герасим при любой возможности старался сделать людям какую-нибудь пакость. Стоит бабе зазеваться у колодца, как в ведре у ней оказывалось собачье дерьмо. Соседям белье на проулок нельзя было вешать, иначе Герасим, улучив момент, измажет его грязью. Даже безобидную корову, проходившую мимо него, он пинал под брюхо.

Герасиму тоже, конечно, платили тем же, но он готов был к любым неожиданностям.

И все же однажды его напугали чуть ли не до смерти. Герасим работал ночным сторожем, обходил село и выбивал на подвешенном к столбу лемехе часы: одиннадцать, двенадцать, час, два. До утра он не дотягивал и шел спать. В августовскую темную ночь, когда Герасим только что пробил двенадцать раз и хотел уходить от столба, на котором покачивался лемех, позади послышался шорох. Старик оглянулся — неподалеку махало крыльями белое привидение. Герасим упал на колени, успев сказать одно слово:

— Грешен, — да так и остался стоять.

Перепугавшаяся за старика девушка, а это она изображала привидение, накрывшись простынью, крикнула парням. Те подошли, подняли Герасима и под руки повели домой.

— Ох, ребята! — бормотал Герасим, качая бородой. — Что видел я. Вам в жисть такое не увидеть. По мою душу черт приходил, но почему-то в бабьем обличий.

Но и этот случай не изменил Герасима.

Егор находил в своей миске то таракана, то мочалу, а в сапогах — мышей, лягушек и догадывался, чьих это рук дело.

В конце концов терпение Егора лопнуло.

— Не могу я больше жить так, Марья, не могу. Рука зудит дать ему как следует. Но не хочу я об него руки марать. Пошли в мою деревню. Мать у меня золотая, нам не помешает. Или буду в поселке комнату просить.

— А куда я отца дену?

— Какой это отец!

— Какой-никакой, а отец. И бросать мне его — перед людьми срам.

В тот же день Егор собрал пожитки и перенес в свою деревню.

А Марья, осунувшаяся и постаревшая сразу на несколько лет, хлопотала по хозяйству и старалась делать вид, что ничего не произошло. Герасим ликовал, брал метлу и мел проулок, траву перед домом, как бы заметая следы зятя.

— Рази это мужик? Так, замухрыжка. Едри его в корень. Один звук, скворец. Давно до него добирался. Хорошо, что ушел. А то бы я ему!.. В навозной куче, чай, отыскала.

Марья, шедшая в это время с подойником со двора, покраснела, будто ее обдали паром.

— Ну, разбил нас? Доволен? Радуйся! Кого я нашла? А это уж не твоего ума дело. Ты весь белый свет ненавидишь. Но только по-твоему не будет, все равно я с ним жить стану.

— Иди беги за ним, как собачонка! Иди живи там. Бросай отца. От теперешних детей ждать добра нечего.

— Тебе ли говорить о добре?!

— Давай срами родителя…

Марья не бросила отца и не ушла жить к Егору, но каждый вечер, придя с работы и управившись по хозяйству, если стояла ведренная погода, набрасывала на голову нарядный платок и уходила за село.

Егор по-прежнему работал плотником в поселке, хотя теперь путь его значительно удлинился. Там, где дорога ближе подходила к селу, они и виделись. Марья приходила на свиданья к мужу не с пустыми руками, приносила топленого молока, сдобных булок. А Егор дарил жене подарки, купленные в поселковом магазине.

Чтобы не попасться людям на глаза, они уходили в рожь, раскладывали еду и ели, глядя на закат, в мыслях угадывая погоду на завтра — ведро или дождь, увидятся они или нет. А потом Егор обнимал жену. Они вдыхали запахи земли и поспевающей ржи, укрывшей их и перекатывающейся над ними, слышали перезвон кузнечиков и крик дергача то далекий, то совсем близкий, видели в вышине звезды.