— Сына кинжал отдал. Не с нами сын его, — пояснил мне самый молодой и, видно, самый образованный печенег в чёрной жилетке из дикого меха. Я уже даже начала понимать их странный говор. Или мне просто казалось. Сидели мы долго: мне налили кислого молока с острым запахом шерсти, самый молодой резал на полоски мясо, чтобы я могла глотать его, не жуя, все хотели услышать мою историю великой битвы с Ильи Муромцем и чудесного спасения, а я, делая вид, что ем, пыталась как-то отовраться. Печенеги, видя, что дело не идёт, сгоняли куда-то и притащили три бурдюка с вином, которое пахло хуже, чем уксус. Я тщательно жевала баранину без хлеба, а они начали употреблять содержимое бурдюков — да и по выражениям лиц было видно, что там уксус, а не вино. Не пил только самый молодой печенег, который смотрел на меня восторженными глазами.

— Эй, ау! Лицо попроще! У меня уже есть один подросток, который навязался в попутчики, кийну этот ваш. Если ты намыливаешься сказать мне, что тоже хочешь в команду — притормози. У меня не благотворительный фонд, и не школа для супергероев.

Печенеги замерли.

— Кийну? — одними губами спросил старик, который подарил мне нож.

— Ну да, лисий сын, — ответила я.

— Не только лисий, — зашептал мне на ухо молодой переводчик, — это и старика Алтынбека сын. Так уж вышло. Вслух об этом не говорят, но старику — горе, хотя сына он любит.

— С тобой поеду, гызы, — неласково сказал старик и начал одеваться. — Тебе в дороге охрана понадобится, крепкая рука, верный глаз. Я хоть и старый уже, но хороший воин, и стреляю лучше всех в стойбище.

— Да, да, — загудели печенеги, которых уже набилось в шатёр человек двадцать. Алтынбек — хороший всадник, тысячным был у прошлого хана.

— Хорошо, Алтынбек, пошли со мной. И ты иди, не знаю, как тебя, — великодушно махнула я рукой молодому печенегу.

— Уиии! — воскликнул тот. Мне было уже всё равно: я обрастала компанией, как баран — шерстью. Тем проще будет слинять от них, когда придёт время возвращаться домой, куда уже очень хотелось попасть. Душ, бургер из Кинга, кофе горячий… Поспать в кровати и поездить на метро, а не на лошади. Простынка чистая…

— Поляница! — снаружи раздался голос Бабы Яги, этично не входящей в мужской шатёр. — Выходи!

Я вышла.

— Ну, что, как роды?

Бабка скривилась:

— Родила царица в ночь дочку, дочь и снова дочь…

— Да неужели тройню? — восхитилась я.

— Тройню. Очень плохое тут предзнаменование, да ещё и девочки. Хан с досады все усишки себе вырвал, жену из дома выгнал…

— Вот гад!

— Да. Дал ей двух лошадей, кибитку, одежду и украшения отдал, дочек трёх, корову молочную — и выгнал.

— И куда ж она теперь? — меня осенило. — Ой, только не говори, что…

— Да. Она едет с нами.

Я хотела было ругнуться, да баранина, невовремя напомнившая о себе, полезла вверх по пищеводу.

Говоря попросту, меня стошнило.

Вы вообще представляете себе, что такое — путешествовать во главе обоза? Бродячего цирка? Команды калек и нищих? А я себе отлично это представляю. Первой едет на своей коняшке Баба Яга, издали похожая на белое гнездо очень неряшливой птицы. За ней — подросток-печенег, немытый и откровенно пованивающий. Я почему знаю — еду следующей. Бинты засохли, и превратились в твёрдый кокон, который натирает в паху, подмышках и на шее, но снять я его не могу — едем до первой реки, чтобы размочить. За мной тащится кийну на козле — я не вру, это правда козёл: огромный, ростом с пони, лохматый и очень похожий на чёрта. Потом — кибитка с женой хана и её тремя новорожденными дочерями, за ней — корова и две худосочные собаки, и замыкает этот караван дед-стрелок, который не выпускает из рук сделанный из коровьих рогов лук всадника. В зубах — стрела, в глазах — огонь. Тетива натянута, и я боюсь, ему придётся часто их менять: или лопнет, или ослабнет.

— Тынагыргы-ы-ы-ы-ы-н, — неожиданно затягивает песню кийну, на языке, который не похож ни на какой другой, но я каким-то образом понимаю, что, во-первых, в ней поётся о девушке, прекрасной, как рассвет, а, во-вторых, это точно не я.

— Тынагыргы-ы-ы-ы-н… — закончил кийну, и тут же начал другую песню:

— Волкытвэннок лилинэйыт ынкъам тапкыръэтъеквын виилыркыт…

— О чём воет этот недоносок, — из кибитки высунулась острая мордочка жены вождя. Бывшей.

— Он поёт о тихом крае, где реки намывают длинные песчаные косы, а сопки такие же синие, как небо, — неожиданно для себя ответила я. Кийну поперхнулся, но справился, и продолжил петь.

— Ты выдумываешь! Все знают, что кийну не умеют говорить, — сказала вождинка. — И этот тоже. Ты не можешь знать его языка, потому что такого языка нет!

И спряталась за занавеску. Я про себя поругала дуру, потому что кийну явно всё понял, замолчал, засопел. Кому приятно, когда о тебе гадости говорят.

— Эй, ты, баба на возу! — окликнула я.

— Чего тебе? — она снова высунула острое личико.

— Хочешь ехать с нами — веди себя прилично. Тебя звать-то как?

— Орон.

— А фамилия?

— Так меня муж выгнал, какая фамилия теперь у меня? Никакой. Вот придумай мне фамилию, как хан нашего клана, буду с фамилией!

— И прямо примешь всякую?

— Конечно. Закон так велит.

— А хорошо, — развеселилась я. — Будешь ты теперь Кийну. Орон Кийну, а? Звучит!

— Да ты что?! Да как ты…! — она разозлилась не на шутку, но потом вспомнила про закон и утихомирилась, только из-за занавески долго не вылезала и молчала. То ли дулась, то ли детей кормила, то ли спала. Мне было не до этого: проклятые бинты зудели в таких местах, что и сказать нельзя. И потому очень вовремя невдалеке блеснула вода: река — не река, а глубокий ручей. Дождавшись, пока отряд поставит поить коней, я плюхнулась ниже по течению и легла брёвнышком. Вода, холодная и прозрачная, перекатывалась через меня волнами: часть попадала на лицо (и я умылась), часть — в рот (и я напилась, хотя иногда в рот попадала солома с конских морд), но большая часть воды впиталась в бинты. Баба Яга предусмотрительно поставила кибитку так, чтобы перегородить вид на распадающиеся бело-кровавые тряпки. Реально, распадающиеся: они просто таяли в ручье, как сахарная вата под дождём, безо всякого осадка.

И это означает, что спустя минут пять я лежала в воде абсолютно голая.

И тело было не моё.

Это было крепкое, ширококостное тело девушки моего возраста, всё исполосованное старыми шрамами — тонкими и белыми, или розовыми и толстыми. Эти напоминали мне лиловых червей, который вытянули и заморозили. Или сварку на каком-то особом металле. Шрамы сплетались в редкую сетку, перемежаемые чем-то вроде ожогов: дыр от стрел и копий, как я поняла. Колено уже сдулось. Я погладила кожу на животе: она была гладкой и даже какой-то бархатной. Волосы и вправду были короткими, но не ёжиком, а, скорее стрижкой «паж», что вполне разумно, если носишь шлем. Но на затылке была косица толщиной в палец, доходящая до лопаток. Зачем?

Пальцы были в мозолях, но это не привыкать — от меча, ножа и копья. На указательном и безымянном пальцах правой руки, на внутренней стороне, мозоли напоминали пуговицы — твёрдые, большие. Значит, и луком я не пренебрегала. Широкие запястья и бугры мышц над ключицами — таскала тяжести. Сбитые локти — щитовой бой. А Полина-то эта, как и я, не пренебрегала тренировками. И всё равно ей крепко доставалось: я обнаружила шрамы даже под пятками, и сразу пришло воспоминание — Полина прыгает с амбара на коня, промахивается, ударяется пятками об землю, и рвёт сухожилия… Кто-то взрослый берет её на руки, даёт пожевать головку мака, а когда она проваливается в сон, режет и сшивает порванные жилы. Жуть.

— Яга, а Яга! — позвала я.

— Чегось?

— Принеси мне одежду, что ли…

— Нет. Сначала вымоем тебя.

Бабка тащит горшок с глиной зелёного цвета и второй, с пеплом. И я мою пеплом голову, а глиной — всё остальное тело. Оно пенится как хорошее мыло и пахнет оливками. Откуда здесь оливки? Это же Россия. Хотя там же новгородские ушкуйники как раз в это время ходили торговать в Царьград, Готланд и Умбрию. Или ушкуйники грабили, а ходили торговать купцы? Не помню. И вода такая холодная, брррр!