— Чего это я «опозоренная»? — моему возмущению не было предела.

— А какая ж ещё? Только девам, что с мужами согрешили вне брака волосы-то стригли столь коротко. Коса — девства краса.

— Да ты больная… Больной… Больное! Кто ты вообще?

Но голос смолк, и больше меня не доставал. Коняшка, загребая копытами, весело и бодро бежала по степи, перемежающейся подлесками и заброшенными полями, пока наконец вдали не замаячили шатры. Помните шатры кочевников в учебнике истории? Всё враньё. Вместо красивых ярких домиков, покрытыми коврами, высоких и больших, на утоптанной и загаженной площадке, чуть больше футбольного поля, теснились друг к другу… ну… я бы сказала, что теплицы. Обычные квадратные теплицы, максимум три на три метра. Только не из плёнки, а из тряпок и старых шкур. Тряпки эти были натянуты на деревянные рамы и прибиты сверху кривыми палками крест-накрест, чтобы не отваливались. Видно было, что когда тряпка звалась, туда подсовывали кусок шкуры или другую тряпку, и как-то крепили, в основном — палочками поменьше, просовывая их в дыру на манер пуговицы. Тряпки явно никто никогда не стирал, и от поселения кочевников несло не только конским навозом и человеческими испражнениями, но и потом, и кислой шерстью, простоквашей, тухлым мясом, и… как от помойки. Хорошо ещё, что все запахи перебивал дым.

— Баба Яга-а-а, — крикнула я в спину своему врачу и проводнику, — сто-о-ой!

Бабка тормознула лошадь, скатилась через круп на землю и подбежала ко мне. Поводья бабкиной лошади попытался подхватить какой-то пострелёнок, но лошадь фыркнула, врезала ему в живот задним копытом и ускакала.

— Уии-и, — застонал было малец, но один из половцев-печенегов показал ему, мол, не маячь, порыдай в уголке, и пацан уполз в одно из мусорных жилищ. Бабка тем временем ощупывала моё колено:

— Ништо, к завтраму заживёт.

— Да я не к тому, бабушка, — зашептала я, наклонясь с коня к Яге. — Мы чего тут делаем?

— Жена хана рожает, четвёртая, любимая, самая младшая. Роды тяжёлые — девчонке всего пятнадцать, какая из неё роженица-от?

— Сколько? — опешила я.

— Пятнадцать, как бы не четырнадцать. А чего ж? Князь наш в девять лет женился, а кочевники — и в три могут, как на коня сел — всё, мужчина.

— А самому хану сколько? — продолжала обалдевать я.

— Он уж в возрасте, ему двадцать два недавно исполнилось…

Я так и обвисла на коне: мне-то уже двадцать один, я тоже, получается, «в возрасте» по местным меркам.

— Бабушка, а тебе-то сколько?

Старуха приосанилась:

— Сподобилась дожить до шести десятков! Мало, кто может похвастать.

Я вспомнила свою маму, которая в пятьдесят научилась водить машину и впервые встала на горные лыжи, на которых рассекала по курортам Минска и Подмосковья; вспомнила бабушку, преподававшую математику в институте в 84 года, и ушедшую оттуда со словами, что хочет пожить для себя — под горестные завывания всей кафедры… А дед у меня в семьдесят был лучшим охотником в своём клубе: бил белку в глаз, на тайменя с острогой охотился. Мда. Печаль.

— Бабушка, да столько не живут же! — решила я подыграть Яге.

— А то! Потому что ведаю мудрость предков, столько и жи…

Из самого чистого шатра, возле которого были поставлены высокие шесты с лисьими и волчьими хвостами, коровьими рогами и связками бус, донёсся крик. Кричала девочка, ребёнок, но я сразу поняла: это та самая «жена хана». Видно, ей было совсем больно, потому что кочевники держат свои чувства при себе, как индейцы в фильмах про Чингачгука. Лежащие у шестов прямо на земле кучки тряпья зашевелились и начали издавать звуки.

— Шаманы, — сказала Яга с непередаваемым презрением, — незаконнорожденные дети степи.

И вправду, кучки оказались живыми людьми: три старых деда (лет пятьдесят — прикинула я), и один мальчишка лет восьми, с узкими чёрными глазёнками и куда более скуластым лицом, чем даже у самих кочевников.

— Это эйны, — добавила бабка, неуважительно тыча пальцем, — дети степных волков и людей. А вон тот, мелкий, кийну — сын лисицы и мужчины. Или женщины и лиса. Я бы поставила на второе, уж больно смышлёные у него глаза. Имён у шаманов нет, да и говорить они почти не умеют, так что с расспросами не лезь.

Полог шатра распахнулся, и оттуда выбежал невысокий мужчина с красным распаренным лицом. Он был бы даже немного симпатичен, если бы не клочки кудреватой бородки, торчащие горизонтально, да такие же клочковатые усишки. На ногах кочевника были потрясающие по красоте мягкие сапоги («ичиги» — услужливо подсказал мне голос в голове), и, как тут уже принято, на нём было нацеплено штук десять халатов разной расцветки и размера, а сверху — синий суконный кафтан, что-то типа пальто без воротника. На поясе висели кожаные полоски, окованные бронзой, несколько ножей, пара мешочков, связка серебристых кружочков, две птичьи лапы и собачий хвост. Почему собачий? Да тощие псы, в количестве морд тридцати, кружащиеся вокруг наших лошадей, с намерением откусить кусочек лошадиной жопки или моей ноги, при виде этого мужика брызнули в стороны. Знали, наверное, что, если он поймает кого за хвост, тут же и оторвёт, и на пояс повесит.

— Ешкергей-баба! — мужик в халатах вцепился в Бабу Ягу, и потащил было её в шатёр, но тут увидел меня. И застыл. Да я представляю: стоит чучело, с головы до ног в бинтах и кровавых пятнах, глаза только видны, да губы, похожие на кусок мяса. И глаза-то больше похожи на бараньи почки, в которые кто-то вставил по угольку.

— Аа-а-а! — спрятался мужик за Ягу. — Думербей-гызы!

Ей-богу, не уразумела ни слова. И наверняка слова были совсем другие, просто мне сквозь бинты, да с непривычки слышалось нечто невразумительное.

— Да не демон это убиенных душ, не демон, — погладила бабка хана по шапке на собольем меху. — Дева это.

— Аа-а, зенсчин, — сказал хан. — Пошёл вон, зенсчин, в зенчские кибитки!

И тут я увидела, что из шатров-то одни мужские лица высовываются. А чуть поодаль стоит стадо кибиток — вроде как телег с кузовом, откуда молча глядят женщины и мелкие ребячьи рожицы.

— Щас! — я вырвала из рук первого попавшегося басурманина кривое копьецо и метнула его, куда глаза глядят. Копьецо оказалось летучим, и метров через тридцать вонзилось в круглый маленький щит, обод которого поправлял печенег. Щит раскололся, а металлическая чашка-умбон отвалилась от щита и бахнулась в пыль.

— Уйиии! — возмутился владелец щита. — Сейчас убью!

Но потом поднял глаза, узрел меня, сказал что-то про «думербей-гызы» и упал в обморок. Трюк с копьём, давно отработанный мной в клубе истфеха, сработал:

— Боец-баба! — одобрительно сказал хан.

— Дочь Ильи Муромца, — Яга раскрыла моё инкогнито, даже не подумав спросить: а оно мне надо?

Шаманский ребенок подошёл ко мне и погладил колено.

— Чего надо? — спросила я неласково. Он промолчал, только кивнул, улыбнулся, и пошёл к моей лошади: отпустил стремена, почистил уздечку от пены…

— Поздравляю, — желчно прокомментировала Баба Яга, — теперь у тебя тоже есть нахлебник. Стремянной, или как там? Мальчик на побегушках.

— Да мне не надо!

— А он тебя выбрал. Надо было быть поумнее, и не разговаривать с ним, а сделать вид, что не заметила. Хотя вряд ли помогло. Кийну, знаешь ли, не отказывают. А то проснёшься как-нибудь с собственной пуховой кроватке с обглоданным до костей лицом, или дом сгорит, или скотину мор покосит… Теперь уж терпи! А сейчас иди вон, в воинский шатёр, куда тебе хан тычет, а у меня свои дела тут.

Бабка ушла, а я, оставив лошадь на попечение кийну без имени, пошла в шатёр, где сидели уже штук пятнадцать голых по пояс волосатых и чёрных от немытости печенегов. Некоторые, правда, носили меховые жилетки на голое тело. Они пили простоквашу, громко хвастались подвигами — это и без слов понятно было, и ели баранье недожаренное мясо, отрезая его у самых губ кривыми ножами.

— Здоров, мужики! — пришлось подождать у входа, выслушивая надоевшее уже заклинание про «думербей-гызы». Пометавшись и поподвывав, храбрые кочевники успокоились, и показали мне, куда сесть. Один поделился шапкой, второй — меховой жилеткой, третий презентовал короткие, до середины икры штаны болотного цвета, четвертый — кинул наборной пояс, а самый старый, заросший даже и на спине седым кудрявым мехом, протянул кинжал — такой же острый и кривой, как и у всех.